В таком режиме вырубовская жизнь совершалась в течение трех недель, но вот как-то вечером за партией в шашки Колобков ему говорит:

— Слушай, старик, как ты думаешь: можно жить на пятьдесят рублей в месяц? Это тебе такая загадка.

— Можно, — ответил Вырубов. — Пить нельзя, а жить можно.

— Ничего нельзя, — сказал Колобков и сопроводил свои слова такой красноречивой гримасой, что сразу стало понятно, к чему он клонит. Вырубов обиделся.

— И нечего обижаться, — сказал Колобков. — Я тебе это по-товарищески говорю. Кроме того, я ведь тебя не прогоняю, живи хоть до второго пришествия. Но с другой стороны, хочу тебе предложить одну вещь: я знаю мужика, который организовал… ну, коммуну, что ли, не знаю, как и сказать. Их там человек десять; сдают в общий котел по тридцать рублей и живут по принципу военного коммунизма. Если хочешь, перебирайся к ним, если не хочешь, — черт с тобой, оставайся.

Несмотря на то, что Вырубов никак не откликнулся на колобковское предложение, на другой день к вечеру явился тот самый мужик, который основал загадочную коммуну. Это был пожилой человек, лет под пятьдесят, очень неопрятной наружности, бородатый: звали его Иваном.

— Этот, что ли? — спросил Иван, дернув головой в сторону Вырубова, который в это время сидел на диване, под полочкой для слонов.

— Этот, — сказал Колобков. — Гарантирую честное направление мыслей и трезвое поведение.

— Ну, это мы еще посмотрим, — отозвался Иван и начал задавать Вырубову обыкновенные биографические вопросы.

— Слушай, Иван, ты кончай тут разыгрывать отдел кадров, — в конце концов сказал ему Колобков.

В ответ Иван рассеянно кивнул и велел Вырубову собираться. Вырубов покладисто, с какой-то даже детской покорностью стал собирать свой фибровый чемодан, и через несколько минут они уже раскланивались с Колобковым. Когда вслед за Иваном, подчеркнуто шествовавшим впереди, Вырубов вышел из дома к Сретенскому бульвару, на него вдруг напало чувство совершенного одиночества.

Иван неожиданно остановился, почесал за ухом и сказал:

— Как ты жил с Колобковым под одной крышей — уму непостижимо! Ведь он — полный чайник!

— То есть как это — полный чайник?

— Ну, чокнутый…

— Чокнутый? — переспросил Вырубов. — Не заметил…

Коммуна, основанная Иваном, обитала на улице Осипенко, пересекающей тот самый продолжительный островок на Москве-реке, который начинается за Краснохолмским мостом, а кончается напротив французской военной миссии. В начале улицы Осипенко, миновав маленький чахлый сквер, нужно было заворачивать в подворотню, которая вела в обширный замкнутый двор, образуемый двухэтажными каменными домами с грустными окошками и покосившимися дверьми. Впрочем, одна из дверей выглядела прилично, так как недавно была выкрашена коричневой масляной краской; за этой-то дверью и находилось помещение, занимаемое коммуной.

Помещение это было необычное, даже странное. Оно представляло собою полуподвал с очень низкими потолками II окошками, поднимавшимися над землей только на одну треть, со скрипучим крашеным полом и стенами, оклеенными газетой «Красный кавалерист». Начиналось оно маленькими сенями, в которых поместилось бы не больше четырех человек: в сенях стоял старинный мраморный умывальник с педалью, налево была дверь в туалет, а направо под острым углом расходились два коридорчика, очень узких, один из которых вел в комнаты, другой — в кухню. Комнат здесь было так много, что первое время Вырубов в них плутал. В самой большой стоял длинный стол, покрытый ветхозаветной бархатной скатертью, и одиннадцать разных стульев; прочие комнаты были заставлены, главным образом, всевозможными спальными приспособлениями: кушетками, диванами, больничными койками, деревянными кроватями, раскладушками, канапе — был тут даже один гамак, как-то чудесно подвешенный к потолку. Каждая комната с утра до вечера освещалась лампочкой, где голой, где оправленной абажуром или газетой, и блекло-желтый электрический свет, соединяясь с блекло-белым светом, идущим с улицы, навевал тяжелое настроение. Почему-то хотелось думать, что во время оно здесь был застенок, или лаборатория какого-нибудь алхимика, или же собирались на свои тайные вечери народовольцы. Между тем тут испокон веков хранились дрова, а затем это помещение прибрал к рукам МОСХ и передал Ивану под мастерскую.

Когда Вырубов появился в полуподвале на улице Осипенко, коммуна ужинала; Иван представил Вырубова, и они подсели к столу, поместившись на одном стуле, так как двенадцатого стула в коммуне не оказалось. За ужином Вырубов не столько ел, сколько присматривался к народу.

Не считая его самого, за столом было четыре женщины, шесть мужчин и какой-то мальчик. Первым справа сидел Иван; на его счет нужно добавить, что по роду занятий он был художник-анималист, но, несмотря на собирательность этого звания, почему-то рисовал исключительно кошек с уклоном в пуантализм. За Иваном сидел юноша с больными ногами, возле него стояли лаковые костыли; этот юноша работал бойцом военизированной охраны и постоянно носил синюю гимнастерку с зелеными петлицами, подпоясанную допотопным красноармейским ремнем; когда потом Вырубов подошел к нему познакомиться, он предупредил его следующими словами:

— Еще один инвалид московский. — И при этом улыбнулся так, как улыбаются подлецы.

Дальше сидел человек средних лет, обыкновенный, приличный человек средних лет, от которого Вырубов впоследствии так и не услышал ни одного слова. За ним — пожилая женщина, Елена Петровна, которую уже было пора называть старухой. Далее следовали два близнеца, сорокалетние мужики Савватий и Каллистрат, потому носившие такие странные имена, что они были из кержаков; братья занимались литературой, то есть писали повести из жизни животных под вычурным псевдонимом. За ними сидели подряд три молодые женщины: одна — с прямыми темными волосами, хорошенькая, другая — блондинка, причесанная старомодно, с маленьким пучком на темени, тоже хорошенькая, третья была, как говорится, ни то ни се. Последним сидел старик, такой бледный и тощий, словно его нарочно высушили для гербария, а подле него тихий мальчик с печальным взглядом — внук этого старика.

Но это еще не все. Кроме людей, в полуподвале на улице Осипенко обитали три удивительных существа. Первое: безымянный скворец, умевший говорить: «Короче, Склифасовский». Второе: кошка по кличке Фредерик; Вырубов был очень удивлен такому несоответствию пола и клички и как-то спросил:

— А почему, собственно, Фредерик? Ведь это же… ну, как сказать… сука.

Ему ответили:

— А что прикажете делать, если она только на Фредерика и откликается?

Третьим была крыса Алиса.

После ужина Савватий и Каллистрат отправились мыть посуду, а коммунары, отодвинувшись от стола, расположились на своих стульях вдоль стен и задумчиво замолчали.

— Завтра нужно будет купить двенадцатый стул, — вдруг сказала Елена Петровна.

И опять тишина.

— Да, не забыть дедову шапку в ломбард снести, — несколько спустя подхватил Иван.

— Это еще зачем? — закричал из кухни то ли Каллистрат, то ли Савватий.

— Из гигиенических соображений, — крикнул в ответ Иван. — Чтобы моль не разводить. У деда в шапке вечно что-нибудь водится.

Тощий старик недовольно крякнул.

— Не сердись, дед, это я пошутил, — грустно сказал Иван.

— Завтра нужно будет двенадцатый стул купить, — напомнила Елена Петровна.

— Это мы уже слышали, — раздраженно сказал юноша с больными ногами. — Зачем повторять одно и то же тысячу раз!

Пришли с кухни Савватий и Каллистрат: первый нес два подсвечника с чахоточными огарками, а второй — кипу листков, исписанных от руки. Каллистрат сказал:

— Сегодня, товарищи, у нас в программе глава шестая: «Полосатый друг».

— Это про тигра, что ли? — спросила девушка, которая была ни то ни се.

— Про тигра, — мрачно сказал Савватий.

Девушка с прямыми темными волосами неодобрительно задышала.