— Все-таки мне непонятно, — сказал пассажир с родинкой на щеке, — почему вопрос, о бытии бога у нас теряет всяческое значение.

— Сейчас объясню, — ответил седенький старичок. — Видите ли, одну веру может отрицать только другая вера, а никак не безверие, потому что, во-первых, полного безверия не бывает, а во-вторых, оно никакое не доказательство. Но ведь любая вера есть осуществленная необходимость и продолжение в качестве достоинств наших несовершенств. Из этого следует, причем давно уже следует, с фейербаховских времен, что между так называемой верой и так называемым безверием существует только терминологическая разница.

— Слушаю я вас и удивляюсь, — сказал канцелярский тип. — Насколько я понимаю, тут у нас собрались оголтелые материалисты, но вот уже два часа как мы беседуем о религии!

— Странный вы человек, — отозвался я. — Ведь надо же о чем-то поговорить.

Только я закрыл рот, как в дальнем конце вагона раздался отчаянный младенческий крик.

— Ага! — сказал богатырь. — Родился-таки, злодей!

Поезд тронулся. В тот момент, когда поезд тронулся, к нам в закуток пожаловал старый казах и провозгласил:

— Товарищи, в нашем вагоне родился мужчина! Надо собирать это… я не знаю, как называется.

— На зубок, — подсказал канцелярский тип.

— Да, — согласился казах и изобразил руками нечто такое, что, с его точки зрения, отвечало понятию «на зубок». Вслед за казахом появился кавказец и протянул нам свою войлочную шапочку, которая была наполнена радужными купюрами; наш закуток также внес свою лепту, причем богатырь пожертвовал четвертной.

— На зубок, это будет раз, — сказал кавказец, смешно шевеля усами. — Теперь наш стол приглашает ваш стол отметить такое замечательное событие, как рождение мужчины — это будет два.

Мы все послушно поднялись со своих мест и последовали за кавказцем. В нашем закутке осталась только полненькая женщина, пристально глядевшая в потолок, которая так и не проронила ни одного слова, провинциалка и богатырь. Уходя, я было сделал им пригласительный знак рукой, но в ответ богатырь сморщился, потом исподтишка показал мне свой монументальный кулак, побледневший даже от напряжения, и я понимающе удалился.

В закутке у кавказцев набилось так много народу, что было не продохнуть. Кто-то сунул мне бутерброд, кто-то налил пиалу вина, и вскоре началось то, что у нас называется — дым коромыслом. Старик казах что-то горячо объяснял кавказцам, кавказцы вежливо устранялись и вовсю потчевали моряков, моряки, обнявшись, наперебой охмуряли красавицу казачку, красавица казачка резала колбасу. Тут наш певец потребовал, чтобы мы затянули что-нибудь всенародное, и мы с чувством запели «Дорогую мою столицу». Потом мы всей компанией ходили смотреть младенца, который лично на меня произвел довольно-таки тяжелое впечатление. Потом я играл с криминальными типами в шашки и настойчиво убеждал их в том, что деньги — это совершенная чепуха.

Только седенький старичок, смахивавший на актера Оболенского, и пассажир с родинкой на щеке все никак не могли расстаться со своей темой и, несмотря на вселенскую попойку, продолжали ее глодать.

— …недаром один французский мыслитель, — говорил седенький старичок, — Лежен, кажется, его фамилия, — пришел к заключению о соответствии законов разума с законами мироздания, исходя из того, что если люди смогли рассчитать путь, по которому летательный аппарат в определенное время достигнет Луны, слетать на нее и вернуться обратно, то, стало быть, есть соответствие законов разума с законами мироздания. Как вы думаете, на что это намекает?

— Ну, на что? — развязно спросил пассажир с родинкой на щеке.

— А на то, что мир и человек, бытие и сознание организованы по единому образцу; на бога это намекает, вот на что!

— А по-моему, это намекает только на то, что по единому образцу развивается и первый из людей и последняя из букашек. Следовательно, в жизни нет места богу. Где он, бог-то?! Вы только посмотрите, например, на эти физиономии!.. — И пассажир с родинкой на щеке сделал широкий жест, приглашавший обозреть наши физиономии; старик казах, видимо, не понял, о чем идет речь, и в ответ на этот жест радостно улыбнулся. — Где он, бог-то?!

Дальнейшее я, честно сказать, не слышал, так как наш певец потребовал, чтобы мы соборно спели «Коробочку» — мы, понятное дело, спели; мы так здорово ее спели, что я без малого прослезился; я глядел на народ, столпившийся в закутке, и думал о том, что я так его люблю, так люблю, что если бы для доказательства этой любви нужно было бы немедленно выброситься в окошко, я бы, не задумавшись, это сделал. Потом, кажется, на словах «Распрямись ты, рожь высокая, тайну свято сохрани», во мне вдруг образовалась почти непереносимо счастливая комбинация чувств, пробудившая вот какое соображение: мне пришло на ум, что сами по себе мы, возможно, не очень-то хороши, но в общем, так сказать, в сумме даем неизбежно радостную, божественную картину.

А там подоспел Макат. Я попрощался с нашей честной компанией, подхватил чемодан и вышел из тамбура на платформу.

— Ара! — окликнул меня один из кавказцев, печально глядевший в приоткрытое окно, и я сразу понял, что он армянин, хотя шапочка на голове у него была осетинская. — Добрый путь!

— Спасибо, — ответил я.

Мне вдруг стало так одиноко и, главное, так страшно оттого, что мне одиноко, как еще не было никогда.

Противным февральским днем, в тот час, когда только-только собираются сумерки, в коридоре большого двухэтажного особняка на улице Чехова, где в свое время помещался народный суд, невзначай разговорились два старичка. Эти старички были из тех старичков, которые питают загадочную привязанность к судебному разбирательству и свой досуг проводят преимущественно в суде. Один из них говорил:

— Фейербах был идеалист, он верил в прогресс человечества. Это слова философа Штарке. Какая тонкая ирония и как далеко от правды.

— То есть как это — далеко от правды?..

— Фейербах был материалист. Удивительная, знаете ли, закономерность: чем смешней каламбур, тем меньше в нем смысла. Например — сытое брюхо к ученью глухо… Согласитесь, что это нонсенс. И что интересно, по-латыни это звучит намного глупее.

— Я не знаю, как это звучит по-латыни, но относительно прогресса человечества я всецело на стороне Штарке. Все идет к нулю.

— Неправда, все идет к лучшему, и тут не поспоришь, потому что это закон. Мои слова не в стариковской традиции, но, фигурально выражаясь, тем красней им розничная цена. Всё, что ни возьми, закономерным манером движется по направлению к идеалу, и поэтому закономерно становится лучше во всяком следующем поколении. На сантиметр, на копейку, а все же лучше. И, как ни дико это прозвучит для первого знакомства, главным образом человек становится лучше — вот ведь какая штука!

— Ну, это вы загнули, — сказал старичок, который был на стороне Штарке, и ядовито скосил глаза.

— Я вас предупреждал, что для первого знакомства это, конечно, прозвучит дико. А между тем здесь пет даже никакого открытия, это даже не мысль, а реалия нашего бытия. Человек хорошеет просто-таки на глазах, то есть он на глазах становится все человечней и человечней. И знаете, что интересно: особенно это заметно на подсудимом…

— Гм! Подсудимый действительно наступил какой-то, черт его знает какой, даже слова не подберу… И вы глядите сюда: раньше если он был карманник, то он был карманник, он был прямо идейный человек. А теперешний подсудимый — это мямля, он перед народными заседателями трепещет, он даже кассаций не подает. А за что он судится? Это анекдот, за что он судится! Или он украдет кубометр тесу, или подделает справку об образовании.