Младший сын, Сергей Афанасьевич, проучился в Лесотехническом институте только полтора года и был исключен за участие в студенческих беспорядках. Он написал на имя министра распаянное прошение, но получил отказ и с тех пор сделался таким консерватором, что в двенадцатом году даже одобрял Ленский расстрел. За год с небольшим ничегонеделанья он спустил свою часть наследства, а затем женился на девушке из состоятельного чиновничьего семейства и по протекции тестя устроился письмоводителем в канцелярию московского градоначальника. Он просидел на этом месте до самой смерти.

По складу характера Сергей Афанасьевич был европеец: он оставил по себе целую библиотеку приходно-расходных книг, ел, спал, прогуливался в одни и те же часы, завтрак называл фрыштыком, по вечерам читал домашним вслух Евангелие, в будни носил одно, а в воскресные и праздничные дни — заветное, так что имел даже специальные, выходные очки — словом, представлял собой человека с национальной точки зрения не совсем приятного, и в институте у него даже была кличка — Иезуит. За всю жизнь с ним не произошло ничего из ряду вон выходящего, и он не совершил ничего такого, что заслуживало бы специального упоминания. Умер он в 1914 году, за две недели до начала войны, от заворота кишок. На фотографии, оставшейся после него, Сергей Афанасьевич выглядит благородно — ни за что не подумаешь, что такой джентльмен систематически избивал свою супругу за то, что она систематически не укладывалась в бюджет. Благородна и его супруга, стоящая по правую руку, слегка опершись о кресло, в котором сидит супруг, — ни за что не подумаешь, что она ежедневно обыскивала кухарку. Благородно и само кресло с резными подлокотниками и собачьими головами — ни за что не подумаешь, что из соображении экономии оно было куплено у старьевщика.

Эта благородная чета произвела на свет двоих сыновей и дочь. Старший сын умер в детстве от дифтерита, дочь скончалась уже в замужестве, при родах, а младший сын, Иван Сергеевич, благополучно выжил и еще сыграет в этой истории свою роль.

Начать надо с того, что Иван Сергеевич был чудак. Его чудачество открылось в отроческие годы: он был исключен из 4-го класса гимназии за то, что в знак любви к актрисе кинематографа Ольге Миткевич выпрыгнул из окна третьего этажа. Затем он поступил в цирк-шапито и в качестве белого клоуна объездил весь запад и юг России, затем он сделался репортером в газете «День», но попал под суд за диффамацию, то есть за клевету, отсидел в тюрьме полтора месяца и с горя устроился во Всероссийское страховое общество «Саламандра». Но прослужил он недолго; вдруг началось повальное увлечение спортом, точнее это увлечение как-то вдруг распространилось среди российской аристократии и буржуазии, от которых Иван Сергеевич не мог позволить себе отстать: он тоже занялся спортом и стал третьим призером Московской губернии по гонкам на велосипеде. Кроме того, он играл хавбеком и в футбольной команде села Черкизова.

Женился Иван Сергеевич не по-людски: он долго жил с одной женщиной, которая была на двенадцать лет его старше, и пошел с ней к венцу только после того, как она внезапно забеременела. Благородные старики порвали с Иваном Сергеевичем все отношения. После женитьбы супруги переехали в город Дмитров, где у молодой был собственный дом. Там у них родился мальчишка, которого назвали Володей, который, несмотря на жестокие мытарства, доживет до наших безбедных дней и в силу неблагоприятно сложившихся обстоятельств в конце концов окажется на скамье подсудимых; его-то житие лично мне и представляется ключиком к предсказанию будущего.

Прежде чем я перейду к описанию жизни Владимира Ивановича Иова, из которой я вывожу основные тенденции… ну, и так далее, следует остановиться на том, с какой, собственно, стати я взялся за предсказание будущего, что тут имеется в виду и к чему вообще клонится это дело. Перво-наперво нужно сознаться, что мотивы, подвигнувшие меня на этот тяжелый послух, были отчасти личными. Я долго думал: отчего это серьезная литература всегда охотно занималась настоящим, изредка прошлым и почти никогда будущим? Ведь, кроме снов Веры Павловны в нашей классической литературе и бредней писателей-фантастов в просто литературе, о будущем нет решительно ничего. В конце концов я надумал, что серьезные литераторы просто побаивались за свою репутацию — дескать, опишешь будущее, а в будущем выйдет совсем не то; что тогда скажут о вас потомки? Так вот мне в этом отношении нечего терять, поскольку литературной репутации у меня нет и никакие посторонние соображения не мешают мне вывести самые отчаянные прогнозы; более того, есть одно обстоятельство, которое настырно толкает меня под локоть, просто науськивает на предсказание будущего, так что я даже иногда подумываю — а вдруг это мне вышел такой завет? Обстоятельство это следующего порядка: дело в том, что в будущем нашего народа я предчувствую какую-то благодать. Какую именно, пока не скажу, не знаю, знаю только, что благодать. Причем в отличие от предчувствий, которые берутся неведомо из чего, мое предчувствие благодати имеет серьезные основания. Главное среди них заключается в том, что, по моему глубокому убеждению, наш, так сказать, среднеарифметический соотечественник представляет собою духовный тип, который, с одной стороны, не хуже и не лучше других, но с другой стороны, такой отличается оригинальностью, таким поражает богатством и прочностью человеческого материала, что в будущем у него обязательно должно быть что-то из ряду вон выходящее, огневое. Почему это несомненно так, видно уже из первых попавшихся примет нашей духовной жизни: потому что стихи у нас пишут если не все, то по крайней мере три четверти населения, потому что у нас невозможно умереть с голоду, даже если всю жизнь не ударять палец о палец, потому что любимое армейское занятие — это переписывание в специальную тетрадочку афоризмов, наконец, потому, что с утра у нас человек человеку может быть волк, а после обеда друг, товарищ и брат. Или взять народно-исторические приметы. Разве может быть ординарное будущее у народа, который в течение двенадцати лет провернул три революции, подарил человечеству понятие «интеллигент», который дочитался до такой степени, что в стране книгу невозможно купить? Нет, только самое удивительное будущее, я подозреваю, какого-то высшего, симфонического порядка. И я обязан это будущее предсказать хотя бы ради собственного психического здоровья, ибо оставить это дело втуне для меня то же самое, что отказаться от исцеления. Есть, конечно, в этом стремлении что-то маниакальное, хотя, на мой взгляд, беспокойно жить, не имея никакого представления о грядущем, особенно если это многообещающее грядущее. Одним словом, мотивы, в силу которых я принял на себя этот послух, были отчасти личными.

Теперь о том, как я свою идею предполагаю осуществить: в практическом отношении я намерился написать большую художественную вещь, то есть я намерился вложить предсказание будущего в большую художественную вещь. Так я устроен. Одни реагируют на внешние раздражители анонимными жалобами, другие запоем, третьи женятся, а я даже на обиды отвечаю художественными вещами: на незначительную иногда просто несколькими строчками в записной книжке, на значительную — рассказом, на непростительную — повестью. На страдания же, связанные с предчувствием великолепного будущего и психической необходимостью его доподлинно предсказать, я вынужден ответить большой художественной вещью, в которой это будущее предположительно само по себе вылупится из прошлого Владимира Ивановича Иова, так как его жизнь — это новейшая история нашего народа как бы в миниатюре.

Владимир Иванович Иов родился в Дмитрове, на Московской улице, 13 февраля 1912 года. Обстоятельства его рождения, разумеется, неизвестны, но когда придет пора литературного оформления обстоятельств, они будут выглядеть как-то так. Будто бы поздно вечером 13 февраля его мать Аглая Петровна заворочалась в постели, несколько раз всхлипнула через сон и вдруг села.