Корректор говорил:

— Интеллигентный человек, а глупостью занимаетесь.

— О душе, старик, о душе пора подумать, — поддакивал шеф-повар и отворачивался к стене.

Несколько раз они подсыпали психиатру снотворное, которое крали у старшей медицинской сестры Галины Григорьевны, но психиатр был на удивление закаленный старик — ничего его не брало.

Вскоре после пробуждения начинались утренние процедуры, среди которых самыми неприятными были инъекции инсулина; неприятность заключалась, собственно, в том, что сразу после укола больной начинал впадать в обморочное состояние, и соседи, подхватив беднягу под руки, спешно волокли его в палату из процедурного кабинета, а он обмякал, обмякал и страшно закатывал стекленеющие глаза; это была настолько угнетающая картина, что от нее мог бы свихнуться самый здравомыслящий наблюдатель. После процедур следовал завтрак, а после завтрака утренняя прогулка в загончике санаторного отделения, который был огорожен зеленым штакетником и в планиметрическом отношении представлял собой усеченную пирамиду. Эту первую прогулку Вырубов недолюбливал, так как по утрам в их загончик изо дня в день пробирался сумасшедший из соседнего отделения по прозвищу Шахматист, который всех по очереди заставлял играть с собой в шахматы, включая даже тех, кто об этой игре понятия не имел. Его все побаивались и играли, причем играли непременно на проигрыш, иначе с Шахматистом делался припадок и можно было запросто получить шахматной доской, что называется, по башке.

После прогулки на свежем воздухе наступала пора ритуальных прогулок по коридору. Больные прогуливались, как правило, в одиночку, изредка попарно, крайне редко — компаниями. Эти прогулки Вырубов тоже недолюбливал, потому что к нему время от времени пристраивался бывший психиатр Тихон Петрович, которого Вырубов серьезно считал самым ненормальным из обитателей санаторного отделения, и мучил его полоумными разговорами. Уже то ли на второй, то ли на третий день пребывания Вырубова в больнице, в пору ритуальных прогулок по коридору, к нему подошел Тихон Петрович, ласково взял за локоть и ни с того ни с сего завел подозрительный разговор:

— Среди так называемых психически ненормальных людей распространено совершенно ошибочное мнение относительно так называемых сумасшедших. Ну, во-первых, в сумасшествии нет ничего из ряду вон выходящего и ужасного, болезнь как болезнь — если, конечно, это болезнь, — не ужаснее гипертонии или, скажем, воспаления предстательной железы. Во-вторых, людей, страдающих психическими аномалиями, гораздо больше, чем полагают. Я даже склоняюсь к мнению, что самые распространенные заболевания — именно различные паталогии психического аппарата, а сердечно-сосудистые и онкологические — это уже потом. Все дело в степени поражения этого аппарата. Видите ли, вообще немного найдется людей, совершенно свободных от какого-либо сдвига по фазе — извините за вульгаризм. У каждого что-то есть: один деньги копит, другой выпиливает рамочки, третий на театре играет, четвертый верит в вещие сны. Ведь, согласитесь, это настораживает, когда человек верит в вещие сны; вас это не настораживает?

Вырубов с опаской пожал плечами.

— Вот видите — вы не специалист, а и вас то же самое настораживает. Другими словами, в той или иной степени сумасшедших настолько много, что, несмотря на свою многолетнюю практику, а возможно, именно ей и благодаря, я положительно затрудняюсь вывести, что же такое абсолютное психическое здоровье. Пусть вас это не удивляет, но я склоняюсь к следующему заключению: психически нормальная личность — это подлец.

И психиатр забежал немного вперед, чтобы вопросительно заглянуть Вырубову в глаза.

Этот монолог до такой степени Вырубова напугал, что впоследствии всякий раз, когда Тихон Петрович ласково прикасался к его локтю, он извинялся и прятался в туалете.

В два часа был обед, а после обеда Галина Григорьевна загоняла больных в постель. В эту пору вообще полагалось спать, но в вырубовской палате спал только повар, который наводил такой богатырский храп, что нянечки, протиравшие линолеум в коридоре, изумленно покачивали головами. Тихон Петрович читал биографии Плутарха, корректор сочинял очередное письмо невесте, если не охотился на точки и запятые, а Вырубов лежал в постели лицом к стене и настойчиво размышлял. Мысли его все время вертелись вокруг чего-то необычайно важного, но упорно отказывались выстраиваться в цепочку, и едва наметившаяся последовательность вечно рассыпалась на составные, которые производили в его голове что-то вроде броуновского движения.

С половины четвертого до четырех больные не вдруг поднимались с постелей и полдничали, приворовывая печенье. Затем следовала вторая волна процедур и вечерняя прогулка в загончике санаторного отделения, во время которой никогда не видели Шахматиста, но зато постоянно видели симпатичного человека, время от времени хлопавшего себя руками по бедрам и оравшего дурным голосом. Об этом человеке ходили слухи, что будто бы прежде он был актером Театра юного зрителя, но, репетируя какую-то детскую сказку, он до такой степени вошел в образ грача, что выйти из него оказался не в состоянии. Во время второй прогулки старшая медицинская сестра Галина Григорьевна проводила сеансы трудотерапии, то есть, попросту говоря, больные клеили картонные футляры для градусников и маленькие коробочки неведомо для чего; все рассаживались по лавочкам и принимались сосредоточенно колдовать с ножницами, кисточками, линейками и сразу становились похожи на форменных сумасшедших. Занятие это было нудное, а частью и оскорбительное, но со временем Вырубов втянулся и работал с полной отдачей сил. Наконец, после вечерней прогулки был ужин, а после ужина отделение собиралось в холле смотреть телевизор, устраиваясь между фикусами и финиковыми пальмами в синих кадках, отчего оно напоминало какое-то тихое, субтропическое войско, только что потерпевшее поражение.

В этой последовательности Вырубов прожил двадцать четыре дня. Хотя на вторые сутки пребывания в больнице ему начали делать инъекции инсулина и значительную часть этого срока он провел в немучительном забытьи, он все видел, слышал и понимал, однако все то, что он видел, слышал и понимал, было как бы само по себе, а он сам по себе.

По прошествии двух недель, чудесным весенним днем, Вырубов очнулся окончательно и, хочется думать, бесповоротно. К нормальной человеческой жизни его вернул богатырский храп повара; он вдруг услышал его, точно сквозь воду, сразу же припомнил, что так храпит повар, а кроме того, припомнил, кто такой этот повар, где находится он сам и что, собственно, происходит. Это вышло у него просто, словно он пробудился от сна: весело сияло послеобеденное солнце, жужжали мухи, повар храпел на все санаторное отделение, Тихон Петрович читал биографии Плутарха, корректор сочинял очередное письмо невесте, держа ухо востро относительно точек и запятых.

— С праздничком вас, — сказал Тихон Петрович, прикрыв Плутарха.

— С каким? — спросил Вырубов, делая, что называется, большие глаза.

— С двойным. Во-первых, с Первомаем, а во-вторых, с выздоровлением.

— А что, разве уже все? — сказал Вырубов и ребячески улыбнулся. — Разве больше ничего не надо?

— Все, — ответил Тихон Петрович, — больше ничего не надо, вы окончательно исцелились. В здоровом смысле слова желаю вам и впредь оставаться сумасшедшим.

После выздоровления Вырубов еще около недели жил унылой больничной жизнью, которую разнообразили только волейбольные матчи, недавно затеявшиеся между санаторным отделением и здешними алкашами. Один такой матч закончился драматически: судья до того разволновался, что проглотил свисток и его перевезли в Боткинскую больницу.

Через два дня после этого случая Вырубова выписали домой. Накануне, когда он сидел на своей постели и разговаривал с Тихоном Петровичем о летаргических снах, в палату привели нового пациента; он вошел и сразу предупредил:

— Мы друг от друга неотторжимы.

В воскресенье, 7 мая, Вырубов вышел за больничные ворота и обомлел. Было утро, головокружительно пахло маем, то есть свежестью, сырым женским духом, поднимавшимся от земли, прошлогодним тленом и юными листьями тополей. На соседней улице прогрохотал трамвай. Прошла девушка в белом платье, похожая на привидение. До того было хорошо, что хоть ложись и помирай, — мучительно хорошо. Вырубов чувствовал себя вымытым, обновленным, а в голове у него было так светло и воздушно, как если бы его мозг был забран не костяными стенками черепа, а стеклом.