Дома Вырубов никого не застал. Он долго слонялся по комнатам, новыми глазами рассматривая знакомые вещи, которые отчего-то примечательно почужели. Особенно суверенным показался ему проигрыватель. Вырубов включил его в сеть, поставил первую попавшуюся пластинку и со смятением прослушал фортепьянный концерт Рахманинова. Все вроде бы было нормально: пластинка крутилась, иголка извлекала из нее музыку, и все же было в этом нечто коварное, настораживающее, как в подмигивании незнакомого человека. Потом он пощупал коврик, который висел в парадной комнате на стене, и сказал себе: «Вот коврик — это понятно; он висит на стене — это тоже понятно; но зачем он висит на стене — форменная загадка! Или тут какая-нибудь аллегория?..» Когда из магазина пришла жена, Вырубов ей сказал:
— Ты знаешь, каждому человеку нужно обязательно пройти через сумасшедший дом. Это должно быть обязательно, как прививки от инфекционных заболеваний.
— Ты полагаешь?.. — спросила жена и поцеловала его опасливо, как чужого.
— Уверен непоколебимо! — ответил Вырубов. — Видишь ли, многое из того, что нас окружает, мы воспринимаем не так, как следует. А освещенному мозгу все предстает в настоящем свете. Возьмем хотя бы эти самые поцелуи. Ты, возможно, не согласишься, но со свежей точки зрения это, конечно, дичь. Неужели тебе не дико, что взрослые, здравомыслящие люди лезут друг другу в рот и при этом притворяются, что получают огромное удовольствие?!
— Не дико, — сказала жена, отводя глаза в сторону.
— Конечно, тебе не дико, потому что твое сознание за тридцать лет одурманилось, онемело. А вот посиди-ка ты с месяц в сумасшедшем доме, так сразу сообразишь, что поцелуи — это, конечно, дичь!
Последние слова Вырубов договаривал жене в спину. Она и виду не подала, но на самом деле пошла плакать в ванную из-за того, что муж по-прежнему не в порядке. Это была ошибка; в действительности, если Вырубов и был не совсем в порядке, то это не потому, что его ее долечили, а потому, что перелечили, то есть заодно с настоящим недугом избавили и от легкого, поверхностного сумасшествия, без которого жить с людьми мучительно тяжело.
Вечером жена опять ходила в ванную плакать — на этот раз в связи с тем, что Вырубов посадил перед собой обеих дочерей и сказал им речь:
— Жить, девочки, надо просто, — наставительно начал он. — Видите ли, в силу того, что несколько тысячелетий тому назад у людей появилась собственность, которая представляет собой величайшее зло и источник практически всех человеческих недоразумений, собственники сочинили много всякой ерунды, чтобы запутать простых людей, чтобы все думали: так и надо. Например, собственники сочинили законы, правила хорошего тона, мораль, общественное мнение и в конце концов заставили людей изолгаться до такой степени, что они сами себе не верят. Так вот, девочки, если вы хотите жить нормальной человеческой жизнью, жить следует просто, то есть вопреки этой ерунде, как-то ей совершенно наперекор. Конкретный пример: положим, вы не приготовили домашнее задание по математике; вместо того, чтобы списывать, лгать учительнице, вообще всячески изворачиваться и ловчить, нужно сказать, что математика не имеет никакого отношения к счастью и что вы намерены ею заниматься только в той степени, в какой это необходимо, чтобы не вылететь из школы…
Дочери, обе до смешного похожие на вырубовскую жену, выслушали его, испуганно притаившись, и поняли превратно: они просто не приготовили домашнее задание по математике.
Весь следующий день Вырубов бездельничал: валялся на диване и просматривал газеты, которые накопились в его отсутствие. Нужно заметить, что такого еще не бывало, чтобы за целый день он, как говорится, не ударил палец о палец; дома он вечно что-нибудь починял, вообще занимался всякими хозяйственными пустяками, но в тот день он только просматривал газеты, и в результате за ужином им была обронена следующая фраза:
— Наша планета — это большой сумасшедший дом.
Жена уронила вилку, девочки испугались.
На третий день по возвращении из больницы Вырубов явился на службу, хотя ему было положено прохлаждаться еще неделю. Коллеги встретили его самым радушным образом: Хромов торжественно поздравил его с выздоровлением, Лежатников возвратил три рубля долга, Нелюбович сказал, что без Вырубова разваливается работа, а одна пожилая женщина, которая занималась входящими и исходящими, подарила ему цветок. Затем потянулся обычный рабочий день. Кто-то приходил, кто-то уходил, кто-то играл в шахматы, кто-то рассказывал о том, какое выражение лица сегодня у директора Преображенского и что от этого выражения следует ожидать, а Вырубов как взялся за нормативы, так и просидел за ними до самого обеденного перерыва. И вот что интересно: если прежде Вырубов снисходительно относился к хождениям, игре в шахматы и разговорам о директоре Преображенском, то теперь они его раздражали. Сначала он решил помалкивать и терпеть, но ближе к концу рабочего дня всеобщее отлынивание от работы довело его до такой степени раздражения, что он не выдержал и сказал:
— Я удивляюсь на вас, ребята. Неужели вам не совестно, что вы, взрослые люди, отцы семейств, шалите на производстве, да еще за это деньги получаете, которые я даже не осмеливаюсь назвать заработной платой, потому что это скорее стипендия от государства за то, что вы есть на свете. Ведь это, ребята, разврат, как вы не понимаете! Человек существует, главным образом, для того, чтобы трудиться, а между тем Хромов ходит на службу интриговать, Лежатников целыми днями играет на деньги в шахматы, а ты, Нелюбович, — ты уже меня прости — вообще ничего не делаешь, даже глаза, что называется, не отводишь!..
— Ты что, Вырубов, опупел?! — сказал Нелюбович, и все поддержали его возмущенным шиканьем.
— Да нет, ребята, вы меня неправильно поняли, — стал защищаться Вырубов. — Я только хотел вам объяснить, что это суеверие, будто на работе свободно можно ничего не делать, будто это простительно и не страшно. Это страшно. Это потому страшно, что, кроме работы, нормальным мужикам ничего больше не остается, что если еще и не работать, то я не знаю, зачем и жить. Ведь согласитесь, ребята, что жизнь и без того довольно бессмысленная процедура, так давайте хоть работой будем спасаться!
— Нет, Вырубов, ты точно опупел, — сказал ему Нелюбович.
Несмотря на то, что, произнося эту фразу, Нелюбович сохранял на лице независимое выражение, и он, и прочив были серьезно обеспокоены заявлением Вырубова, в котором о ни угадывали опасные, разрушительные последствия. Все не на шутку перепугались, что невменяемый Вырубов развалит их отличную производственную жизнь, которая налаживалась годами. Это было в такой степени вероятно, что всем виделся только один выход из положения: как-то отделаться от Вырубова, создав вокруг него нежилую, ядовитую атмосферу. С этой целью сразу после окончания рабочего дня было устроено секретное совещание, на котором в общих чертах определился план действий и каждому было назначено конкретное направление: пожилая женщина, которая занималась входящими и исходящими, составляет реестрик странных поступков Вырубова, обличающих явное сумасшествие, Хромов вписывает ошибки в документы, представляемые Вырубовым начальству, Лежатников подводит его под выговор, объявив следующую пятницу нерабочим днем, Нелюбович распространяет слух, что Вырубов извращенец. Все сошлись в том мнении, что если Вырубов через месяц не подаст, как говорится, по собственному желанию, то это будет довольно странно.
В скором времени Вырубов действительно подал заявление об уходе, но это было не следствием происков его товарищей по работе, а следствием тяжелого объяснения с директором Преображенским, которое назревало в течение многих дней. Еще в тот вечер, когда состоялось секретное совещание, Вырубов вдруг засомневался насчет того, что во всех случаях спасение есть работа. Уже дома, в то время, как он лежал на диване и смотрел передачу о каком-то селекционере, который занимался скрещиванием черемухи с голубикой, ему внезапно пришло на ум, что спасение есть не просто работа, а работа, дающая непосредственные гуманистические результаты. Тут ему стало ясно, что оптимизация бухгалтерского труда, конечно же, не относится к этой спасительной категории, так как она не в состоянии способствовать истинному, то есть духовному благоденствию человека, а стало быть, и он сам, и его коллеги заняты чепухой. Придя к этому в высшей степени неприятному выводу, он целых семь дней боролся с инстинктом самоохранения, но потом совесть взяла в нем верх, и он пошел объясняться с директором Преображенским.
