Я насилу дослушал продолжительную нотацию директрисы, которая завершилась посулом второго выговора, именно строгача, и полетел искать моего врага. Следующим по расписанию у меня было как раз «окно», так что в моем распоряжении имелось достаточно времени на поиски и расправу. В физическом кабинете я Богомолова не нашел, в химическом тоже, не нашел я его и в учительской, и в столовой — он явно от меня прятался. Только спустя полчаса беготни я обнаружил своего врага в туалетной комнате рядом с физкультурным залом, которой обычно пользуются прогульщики для отсидки.

— Богомолов, вылезайте, черт бы вас побрал! — потребовал я. — Вылезайте, потому что все равно вам от меня не уйти!..

Богомолов не отвечал. Я слышал его сопение, и оно только распаляло мою решимость. Я выключил свет и несколько раз пнул дверь ногой.

— Ну так вот, Богомолов: чем дольше вы будете сидеть, тем больше вам от меня достанется на орехи.

Видимо, это прогрессия серьезно его напугала, так как он сразу заговорил.

— Послушайте! — жалобным голосом сказал Богомолов. — Ведь вы же интеллигентный человек; вы интеллигентный человек, и я интеллигентный человек — неужели два интеллигентных человека не могут договориться без рукоприкладства?

— Вы сначала откройте, а там мы посмотрим, — слукавил я.

— Ну это уж дудки! Вы дайте честное слово, что не допустите никаких эксцессов, — тогда я открою.

— Нет, Богомолов, такого слова я вам не дам.

— Вот ведь какой тяжелый человек… — пробормотал он. — Да поймите вы наконец, что все делается исключительно для вашего блага! Ибо — повторяю в десятый раз — настоящая жизнь на данном этапе — это борьба. Кроме того, всякая борьба и связанные с нею перипетии для творческого человека то же самое, что бензин для автомобиля. Вы обратите внимание: высшие духовные ценности всегда создавались страдающими людьми. Гаршин был душевнобольной, Достоевского чуть было не расстреляли, Диоген жил в бочке. А вы что? Вы же как сыр в масле катаетесь! Поэтому и сочиняете, наверное, всякую дребедень. Я на что угодно могу спорить: если бы Гаршин был такой бонвиван, как вы, он бы строчки путной не написал…

То ли оттого, что Богомолов меня убедил, то ли оттого, что сердиться мне показалось глупо, но осаду я таки снял.

— Планы-то хоть отдайте, — в заключение сказал я.

— Планы вы найдете в учительской, — отозвался Богомолов, — в нижнем ящике того стола, на котором стоит бюст Песталоцци.

Я снял осаду и отправился в учительскую за планами. Когда я пришел туда, оказалось, что меня ищут: во-первых, меня искала наша секретарша, чтобы передать приглашение Валентины Александровны «на ковер», а во-вторых, меня искал Бумазейнов с запиской от Марка Семеновича, математика. Я забрал свои планы и по пути в директорский кабинет прочитал записку. Вот что в ней было:

«Пишу вам потому, что до педсовета не успею сказать на словах, как вам следует себя повести. Педсовет этот запрограммированно против вас, и хотя часть учителей вам сочувствует, то есть те, кто умеют, те и сочувствуют, открыто, как вы понимаете, вас никто не поддержит. Поэтому рассчитывайте только на себя. Вот вам рекомендация, как наставить нос нашей дуре: избави вас бог ершиться, кайтесь во всем, что было и чего не было, а самое главное, имейте в виду, что если человек не захочет, выгнать его практически невозможно.

Ни пуха, ни пера.

Ваш М. С.

P. S. На всякий случай вы эту записку-то сожгите. Как говорится, побереглась корова и век была здорова».

Когда я вошел в директорский кабинет, Валентина Александровна молча протянула мне приказ со вторым выговором, на этот раз, как и было обещано, строгачом. После того как я расписался в книге приказов, она зачарованно на меня посмотрела и сказала:

— Ну что?

— Что что? — переспросил я.

— Как что? Два выговора уже у вас, сегодня на педсовете влепим вам третий, и тогда придется уходить отнюдь не по собственному желанию. Так что, пока не поздно, давайте по-хорошему расставаться. Это вам мой товарищеский совет.

— Нет, я, наверное, погожу, — сказал я.

— А чего годить-то? Если вы знакомы с нашим законодательством, то вам должно быть известно: три выговора — и вы свободны. Чего тут годить?

— А я все-таки погожу.

— Вы меня извините — я вам это не как администратор говорю, а как педагог, — ведете вы себя не по-мужски, знаете ли, — с душком. Когда вам отказывают в любви, нужно уметь уходить с достоинством и без шума. А вы стулья ломаете. Вообще аморальный вы человек — вот что я вам скажу. И не место вам в школе, идите куда хотите, в писатели, в читатели, а нам здесь воздух не портите. Не то я вам уголовное дело организую, на уши, как говорится, встану, а организую.

— Какое еще уголовное дело? — пролепетал я, холодея от перспективы следствия и суда, тем более жуткой, что я не знал за собой ни одного серьезного преступления.

— Если вы помните, два года тому назад из слесарной мастерской исчез набор финских лекал. У меня есть точные сведения, что эти лекала украли вы.

— Да вы что, белены объелись?! — воскликнул я. — Какие еще лекала?! Да я даже не знаю, что это такое — лекало, собственно говоря! Вообще: откуда у вас эти сведения?

— От Владимира Ивановича, нашего бывшего «трудовика». Он своими глазами видел, как вы уводили его лекала. Правда, прошло два года, но, я думаю, для суда это не срок.

Из-за обиды и испуга я почти потерял способность к членораздельной речи, но тем не менее я взял себя в руки и сказал, психопатически заикаясь:

— Должен вас предупредить — я сейчас поеду к Владимиру Ивановичу и, если окажется, что вы солгали, то я прямо не знаю, что я с вами сделаю. То есть я знаю, что я с вами сделаю: я привлеку вас к судебной ответственности за клевету!

Сказав это, я стремительно вышел из директорского кабинета, чтобы не услышать в ответ еще каких-нибудь страшных слов, оделся и поехал к Владимиру Ивановичу разбираться. Оказавшись на улице, я столкнулся с нашей, так сказать, школьной собакой, которая вечно околачивается возле дверей, дожидаясь подачки от младших классов, — увидев меня, собака отскочила в сторону и посмотрела… как-то не по-собачьи она посмотрела, долго и вопросительно, адекватно человеческому вопросу: «Ты чего это, парень?» Видимо, до такой степени чувствовалось, что я оскорблен, уничтожен, повержен в прах, что это было очевидно даже собакам.

И последнее, о чем следует сообщить, прежде чем я перейду к описанию скандала, выпавшего на 13 февраля. Я его предсказал. Примерно за четыре часа до того, как он совершился, у меня в голове внезапно сложился прогноз событий, которые, с моей точки зрения, непременно должны были произойти, даже если бы в тот вечер случился потоп или землетрясение. Трудно сказать, как это у меня получилось, но события того дня развивались в скрупулезном соответствии с предсказанием и в конце концов завершились безобразным скандалом, что окончательно и бесповоротно склонило меня к той мысли, что при желании грядущее предсказывается легко. К сожалению, мой прогноз вышел довольно мрачным, и я в него не поверил. А зря. Странно подумать, но не подчинись я тогда обстоятельствам, а поведи себя суверенно, то есть вопреки предсказанию, не стряслось бы таких несчастий, и, возможно, до самого кладбищенского порога моя жизнь текла бы так же размеренно и безбедно, как она текла до 13 февраля.

В четвертом часу дня я уже был на углу Кропоткинской улицы и Барыковского переулка. Я еще издали завидел большой мрачный дом, в котором обитал Владимир Иванович, и во мне шевельнулось что-то чувственное, хорошее, как бывает, когда нагрянет дорогое воспоминание.

Я довольно долго звонил в одиннадцатую квартиру; наконец мне открыла толстенькая приземистая старушка, которая, даже не взглянув на меня, шаркая, исчезла в смутной темноте коридора. Я чуть ли не ощупью добрался до двери в комнату Владимира Ивановича и постучал, но ответа не было. Я толкнул дверь: она отворилась с противным скрипом, и передо мной предстала та самая продолговатая комната, в которой прошла почти вся жизнь моего героя и где по-прежнему стояли металлическая кровать, овальный стол, а на степе висели рога, полстолетия служившие вешалкой, — вот только Владимира Ивановича дома не было.