— А на бюро вызовут, с тебя же шкуру спускают, а хозяйственник отсиживается.
— Да что толку, выговоров этих понавешали? Зажевал — и до следующего. Не знай, как этот поведет дело.
— А чего, не знай? Карманов что сказал: с кадрами работать надо, а не тасовать как карты. Гляди, лет пять будет бояться тронуть кого-нибудь, чтобы опять в текучке не обвинили.
— Глеб Федорыч, тот быстро…
— Да кого за дело, а кого и поближе надо бы держать.
Я собрался перейти туда, где шел этот разговор, но появившийся на крыльце Дерюгин объявил, что перерыв закончился. Возле двери зала заседаний стояли члены президиума, и останавливаться, чтобы перехватить Саню хоть на секунду, было неудобно. Не заметил я его и на прежнем месте.
После перерыва первому слово предоставили председателю из «Пятилетки». Перед лицом высокого начальства тот потел и заикался, выуживая цифры с листочка бумаги, и, наверное, двадцать раз пожалел, что вышел на трибуну без добротной заготовки.
— Как у вас с подрядом дело движется? — терпеливо спросил Карманов.
— Да пока что туго, Константин Феоктистович, — оторвавшись от листка, с неуместным облегчением проговорил председатель.
Карманов отвернулся, и Рыженков поспешил спровадить выступившего на место.
— Товарищи, — предупредил, — прошу высказываться по существу.
Вторым выступал парторг из «Пионера» Капуркин, который не раз выручал и меня, когда надо было, полагаясь только на телефон, подготовить срочный материал. Уж этот не скажет, приезжай, мол, и смотри сам, но и впросак мы с ним не попадали.
Капуркин только начал подбираться к своей излюбленной теме «Где использовать институтских троечников?», как входная дверь открылась, и в нее, пригнувшись, вошел Дерюгин. Он направился было к столу президиума, но, заметив в первом ряду Гнетова, прокрался к нему и что-то зашептал на ухо. Я заметил, как Гнетов вскинул руку в сторону президиума, и Дерюгин перебрался к Рыженкову. Они заговорили, к ним придвинулись другие члены президиума, и ничего этого не замечал один Капуркин.
Дерюгин, выпрямившись во весь рост, быстро пошел к двери, и Рыженков поднялся с места.
— Одну минуту, — прервал он Капуркина и поискал кого-то в зале. — Бородин, где ты? Выйди… Продолжайте, — кивнул он Капуркину и сам направился к выходу.
В президиуме еще перешептывались, наш Великов недоуменно подергивал плечами, но вскоре занял позу человека, на которого свалилась некая скорбная миссия, исполнение которой должно сплотить наши ряды перед лицом… Я еще не скоро сообразил, что Бородин — это Санин парторг.
Выступление Капуркина дополнительных вопросов не вызвало, и он с достоинством отнес себя на место. На трибуне его сменил начальник Агропромхимии Жаров, должностное лицо из породы непотопляемых. Два года назад мы недоумевали, как это новое и, главное, нужное дело доверили именно ему, но сам-то он, наверное, еще двадцать лет назад разучился чему-либо удивляться. Ораторский волапюк он знал в совершенстве и быстро добрался до заверений в стремлении приложить все силы…
— Так я не понял, — подал голос Карманов, — какую долю составила органика, вывезенная вашими мехотрядами на поля?
— Львиную, — тотчас ответил Жаров. — Львиную долю, Константин Феоктистович, — повторил он под смех из зала.
— Ну, все ясно, — усмехнулся Карманов и выразительно посмотрел на Глотова; тот с достоинством понимающего человека совершил согласный кивок и, в отсутствие Рыженкова, сам поднялся с места, чтобы объявить по бумажке следующего оратора.
Мне, сидящему в зале, стало неловко перед Кармановым. Я-то знал, как надо было сейчас вести себя на трибуне, какие слова говорить, но с комсомольских времен меня никто ни о чем таком не спрашивал. Завтра мне придется готовить выступления Капуркина и того же Жарова в разворот по пленуму, но я с о з н а т е л ь н о не стану их причесывать, как делал раньше, — и это все, чем я мог отмежеваться от них.
Прошел уже час, но ничего интересного не происходило. Поднимающиеся на трибуну четко были сориентированы на сидящего рядом Карманова и отчитывались перед ним, что мало соответствовало духу его собственного выступления. В адрес райкома и его секретарей снова не было произнесено ни слова критики, но Карманов, судя по задаваемым вопросам, не замечал этого, а принимал и принимал отчеты, явно облегчая задачу очередного оратора. Выступило на пленуме девять человек.
Когда на трибуне осваивался директор совхоза Багров, в зал снова вошел Дерюгин, и особого любопытства его появление не вызвало. Но, переговорив с Глотовым, он не улетучился, а повернулся лицом к залу. Глотов поднялся, и выступавший примолк.
— Товарищи, — прозвучало в мгновенной тишине. — Только что засвидетельствована смерть кандидата в члены райкома, председателя колхоза «Весна» Шорохова Александра… Николаевича. Я правильно назвал? — не понижая тона, спросил Глотов, и Дерюгин, не оборачиваясь к нему, энергично кивнул.
Ну что, сказать, что известие сразило меня? Что земля поплыла из-под ног… Ничего толком не соображая, я однако успел заметить, как поморщился Карманов.
— Медицинское заключение ожидается, — добавил Глотов и слегка развел руки. — Горькое известие, Шорохова и я хорошо помню, но ничего не поделаешь, будем продолжать нашу работу.
Но все происходящее в зале уже потеряло смысл. Выслушивать очередную сводку цифр было оскорбительным, да это понимал и сам Багров, поспешно закругливший свое выступление. Карманов даже головы не повернул в его сторону.
Я сидел и соображал, каким образом выбраться из зала. Я не родственник, не врач, не сослуживец… Поднимись с места председатель Петровского сельсовета, я бы вмиг присоединился, но тот оставался на месте, сидел, опустив голову. Я не чувствовал ни горя, ни тоски, а только какое-то суетливое беспокойство. Чего ради мы тут сидим?! Я еще не соображал, что Сане Шорохову уже ничем не поможешь.
И вдруг из зала, в тот момент, когда объявили выступление председателя райисполкома Потапова, попросилась какая-то женщина. Держа ее записку в руках, Глотов разрешил. Почти в самом конце зала застучали каблучки, и я рванулся с места, отдавив ногу жуткому соседу справа. На меня зашикали было, но Глотов молчал, и я вышел из зала впереди той женщины. Вслед за стуком закрывшейся двери я услышал позади себя какой-то обморочный вскрик, обернулся, но, прислонившись к колонне, женщина все же держалась на ногах, и я выскочил на улицу.
Трудно сказать, что теперь гнало меня к больнице. Там никто не нуждался в моей помощи, никому не нужны были мои слезы, пусть они и не собирались литься… Может быть, любопытство влекло меня туда, к застывшему Санину телу, которое сейчас шьет и порет хирург, получающий полставки патологоанатома? Может быть…
Мне мешали листы лощеной бумаги, на которых был напечатан текст выступления Карманова, и я то скручивал их трубкой, то складывал пополам, пока, сложив вчетверо, не сунул в карман. Я делал это на ходу и выглядел, надо думать, картинно. Этакий герой в смятении чувств…
Издали заметив голубую «Ниву» и за рулем — Жорку, я отчасти понял, зачем спешил сюда. Я прибежал, чтобы изобразить горе и скорбь друзей и знакомых, как Рыженков представлял сейчас где-нибудь в кабинете главного врача районное руководство, номенклатуру вообще, а Бородин — общественность родного Санина села… Но от этих мыслей я не повернул назад, а бросился к Жорке, поспешно открывшему правую дверцу. Не дожидаясь вопросов, он начал говорить, сломал сигарету и достал другую, поднял зачем-то только что опущенное стекло…
По всему, в перерыве Саня не кружил долго среди курильщиков (может быть, он немного пождал меня, пока я говорил с Великовым и искал его в вестибюле?), а почти сразу направился к своей машине и велел Жорке ехать к Веселому роднику (есть такое место неподалеку от Мордасова, где находили приют и случайные собутыльники, и не спешащие домой участники районных мероприятий; даже зимой там можно было увидеть автомобильные и всякие другие следы). Пока ехали, Саня полулежал на переднем сидении и молчал. На подъезде вынул из кармана чехла стакан, потом сразу же вышел из машины, но к роднику послал Жорку. «Я уж тогда и во фляжке сменю», — сказал тот, и провозился около воды не одну минуту. Жорку смутило пятно на дне стакана, и он решил сцарапать его палочкой. Сполоснув потом посудину, первым напился сам и, держа стакан под струйкой, крикнул еще: «Такой воды напиться все равно, что похмелиться!» А когда обернулся, Саня уже лежал в придорожном бурьяне…
