Страшная десница войны нависла, грозясь, над обреченной столицей.
Лиффи протекала через Дублин стесненной каменными стенами и перекрытой мостами. Поднимавшаяся неделями вода почти уж лизала набережную, а в последние дин не только лизала, но во время приливов перехлестывала через ее ограждение. Этим утром она омыла стены и добралась до подвалов половины О’Коннелл-стрит, хорошо еще, что улица эта была нежилой. К вечеру вода продолжила прибывать, вернулся прилив и многие опасались, что вскоре половина города затонет. Пожарная Бригада, Скорая помощь Св. Иоанна, местные силы самообороны, несколько братств, не говоря уж о добровольцах из разных слоев общества и принадлежавших к разным вероисповеданиям занимались — несмотря даже на то, что могущественная армия Абиссинии стучалась в ворота столицы, — эвакуацией нижних этажей, предупреждая жильцов о необходимости перенести мебель на верхние, распространяя последние новости о вторжении, направляя друг к другу посыльных с записками «14.35 часов» и забегая в пивные, чтобы освежиться стаканом портера. Имевшие место суматоха и путаница отчасти осложнялись тем, что несколько лет назад патриотически настроенные законодатели переименовали мосты, решив, что не следует и дальше увековечивать память таких тиранов, как королева Виктория и лорд Саквилл (который их все и построил), и снабдила их именами видных европейских фигур наподобие Лайама Меллоуса[48]. В результате, пожилые люди, получая официальное распоряжение прибыть к мосту Отца Мэттью[49], не могли взять в толк, что идти им надо на Уитвортский, а те, кому полагалось, пройдя по Кэпел-стрит, перейти на другой берег реки, сбивались с ног в поисках Граттанского моста.
Даже дикторы Ирландского радио вышли из зимней спячки и нарушили их обычное эфирное молчание, дав горожанам совет сохранять достойное спокойствие. Глава правительства, сообщили они, уверенно держит руку на пульсе всего происходящего.
От телефонной связи остались одни воспоминания.
Мистер Уайт и его ученики, сидевшие в своих сосудах спасения[50], ничего о кризисе не знали. А если б и знали, навряд ли он их озаботил бы. Глаза их были закрыты. Те, кто еще мог шевелить языком, молились sotto voce[51]. Они миновали последнюю длинную излуку Слейна, ту, что пролегает между Феникс-парком и Каслноком, свернули под Гленолинской плотиной во взбухшую Лиффи, и панорама пораженного ужасом города пошла писать вокруг них величавые круги.
Кингсбриджский вокзал проплыл мимо них, один из самых красивых в Европе, и соседствующий с ним мост, возведенный в память о визите Георга IV, для коего тут построили даже личное отхожее место, точно подогнанное по его росту. Проплыл длинный причал господ Гиннессов, где при отливах лебеди столь часто осыпают грязь белоснежными перьями. Здесь, вдоль каждой стены, на каждой боковой улице, в окнах каждого дома стояли на цыпочках, глазея на проплывавших, достойные обитатели Эриу.
Поскольку было время отлива, под мостами силы вторжения проходили без помех.
Десять тысяч глаз было устремлено на них, однако никакого интереса к порождаемым ими чувствам они не питали, просто сидели, обмякнув, в своих бочках и стяг «Детей Девы Марии» волокся за ними по воде, — абиссинцы сплывали вниз по течению, пребывая в различных состояниях прострации, и одна только Домовуха взирала с интеллигентным одобрением на раскрывавшиеся перед ней живые картины.
На ступенях собора Адама и Евы стояли — в резиновых сапогах под мантиями и митрах набекрень — Католические Иерархи, спешно призванные из Мейнута, Арма, Кашела и прочих центров духовного служения, с хоругвями, распятиями, колокольчиками и прочим потребным снаряжением, — стояли, подергиваясь и поглаживая свои капюшоны, стихари, кушаки, орарии, епитрахили, ризы и так далее. Когда силы вторжения проплыли мимо, все иерархи, как по уговору, воздели свои перстни, посохи, распятия, реликвии и иные атрибуты, дабы от души проклясть Абиссинию, парашютистов, подводные лодки, ересиархов и всех посягателей на Священный Остров. Они грозно нахмурили огромные брови, засверкали пронзительными глазами, подпихнули друг друга жилистыми, пусть и дрожавшими локтями, зазвонили в серебряные колокольца, скрестили друидовские пальцы, сощурились, откашлялись, отказали захватчикам в отпущении грехов, сочинили телеграммы Государственному секретарю Святого Престола, угрожающе поклялись Индексом запрещенных книг, зачитали пасторские послания, выставили напоказ Священные Символы, загремели кадилами, поджали для согрева пальцы ног в резиновых сапогах, процитировали «Альманак Старого Мура», объявили, каждый, по крестовому походу против порока, благословили своих дородных толстопалых служек, отпустили ✠ на ближайшие триста шестьдесят пять миллионов (000 000) лет и два с половиной (2½) дня грехи ✠ всем, кто искренне ✠ соблюдал Новенну ✠, переложили заговоренные картофелины из одного кармана штанов в другой, поерзали, покачались вперед-назад, отодрали от рак кружевные оборочки, погрозились кулаками, отерли лбы, убедились, что «Роллс-Ройсы» их стоят наготове — вдруг смываться придется, — произнесли, наущая, искажая, перевирая, переставляя слова, переворачивая задом-наперед, умышленно искажая и переиначивая все свои OMNIUM-DOMNIUM-NOMINY-DOMINY-RORUM-GALORUM — да так, что бутылочных тонов небеса сотряслись над ними.
Помимо святых Иерархов (позади них, справа и слева) стояли рядами преданные завсегдатаи Блэк-линна в одеяниях святых и ученых — повседневные обитатели метрополиса. Были здесь барменши медно- и златовласые, был опиравшийся на зонт О'Мэдден Берк, был столь терпимый к беспросветному невежеству отец Конми, был питавший надежды на повышение по службе мистер Лав, был могучий Буян Бойлан, был медицинский Маллиган и мягкий Леопольд Жид[52], не говоря уж о Фрэнке О’Конноре в его черном сомбреро, мистере Шоне О’Фаолейне в очках, Майлзе из Жеребчиков и Мак-Бирни, которые стояли футах в сорока от воды. А между этими знаменитостями толпилась тысяча помпезно пыхтевших пасторов, тысяча алкавших глотнуть грога гуртовщиков, тысяча погрязших в бодливом беспутстве бычков, тысяча молодых и манерных модниц, тысяча благодушно болтливых бражников и тысяча заимодавцев — зенки завидущие, лапы загребущие. Присутствовали также: скотопромышленники сволочные, провинциалки претенциозные, поверенные продажные, трущобники тертые, похоронщики приторные, бакалейщики бесчестные, картежники кислолицые, попрошайки плаксивые, банкиры богатые, парламентарии паршивые, психопаты пропьянцовские, чахоточники чахлые, негоцианты нищебродствующие, сенаторы сенильные, обдувалы обаятельные, соглядатаи сведения собирающие, братия блудливая, поэты приставучие, паписты проповедующие, оранжисты одурелые и все это, все, все, все ad infinitum, ad nauseant, ad aperturam, ad arbitrium, ad extremum, ad hominem, ad internecionem, ad unguem, ad utrumque paratus[53], но никогда ad rem[54], болтало, болтало, болтало, болтало без малейшего интереса к истинности произносимого ими.
Завидев Армаду, патриоты на миг примолкли, а затем единогласно завопили, выражая взаимное несогласие — каждый против всех.
Из числа лиц, не вошедших в приведенный выше список стоит отметить: гаэльских ораторов бормочущих, членов Гаэльской Лиги болтающих, гаэльских учащихся балагурящих, гаэльских позеров бахвалящихся и еще 99½ процентов всех прочих, не включенных в список по той причине, что они не умели выговорить букву «г».
Не было в этой толпе благородных сердцем людей и маститых епископов лишь мучеников, собравшихся по берегам Анны Ливии Плюрабель[55], и их толпа раздулась уже до таких размеров, что контролировать ее специалистам из домов № 29–31 по Холлс-стрит[56] было решительно не по силам. Берега заполнили вызванные посредством телефона, там-тамов, телепатии или беспроводного телеграфа сухопутные и военно-морские силы Эриу. Вдоль набережных Веллингтона и Астона расположилась Ирландская армия с тремя ее танками. Солдаты, бескорыстные идеалисты в мундирах цвета морской волны, показывавших, что носители их ничего общего с Англией не имеют, да, собственно, никогда о такой стране и не слыхивали, смущенно стояли, держа винтовки времен Франко-Прусской войны[57], — простые и достойные люди, не знавшие, зачем они здесь, и стыдившиеся всеобщего внимания. А у Райской набережной, выше железнодорожного моста, покачивался на волнах Военно-морской флот Ирландии — моторная лодка, поставленная на мертвый якорь ее командой из бывших морских скаутов, которые уже расчехлили свой пулемет. Над головами их в оловянного цвета небе, величаво и грозно кружили Ирландские ВВС — два аэроплана, перекупленные у заезжего цирка. Бомб на них не имелось, зато имелось оборудование, позволявшее выписывать дымной струей рекламные объявления, и сейчас они рисовали утвержденную на самом верху фразу: Céad Míle Fáilte[58]. По счастью, никаких видоизменений, для коих аппаратура просто отсутствовала, не предвиделось.
