Миг-другой спокойных размышлений позволил ему понять, что обучать Микки лозоходству, сколь универсальной ни является эта способность, бессмысленно, ибо у последнего вообще никаких способностей, универсальных там или не очень, отродясь не имелось. Обратиться следовало к Герати.
И мистер Уайт, почему-то чувствуя себя виноватым, снял с калитки ореховую развилку и постарался принять вид человека, который ничего никому показывать вовсе не собирается.
— Вы когда-нибудь видели лозохода?
— Нет, сёрр, — ответил Герати. — Да их и на свете-то не бывает.
— Бывает. Я, например. Всякий может…
— Я так думаю, сёрр, вы можете, потому как джинтельмен, а все прочие просто мозги вам дурили.
— Никто, — благоговейно добавил Герати, возведя взгляд к небесам, — окромя Человека Вышнего, не может ткнуть в землю пальцем и сказать: «Вот здесь вода». И я скажу вам, почему…
— Так ведь я-то могу. Я это сто раз делал. И готов показать вам…
— Конечно, вы думаете, сёрр, что можете, и сомневаться нечего. Нешто я усомнюсь в слове джинтельмена.
И он снова возвел взгляд к небу, словно желая почтить не то слово, данное джинтельменом, не то все благородное и исчезнувшее, увы, мелкопоместное сословие двадцати шести графств.
— Однако Дух Святой и сам Господь распорядились иначе, об чем такому образованному джинтельмену и без меня известно. Мне отмщение, сказал Господь, и сам наддам. А ворожеям да гадателям верить нечего.
— Пускай они все сидят, — добавил Герати, — под виноградником своим и под смоковницею своею[9].
— Да-да. Но какое отношение имеет это к поискам воды? Говорю же вам, что я могу сделать это прутом, который держу в руке. И вы можете. Я вас за одну минуту научу.
Однако Герати лишь снисходительно покачал головой. В данную пору его жизни ему нравилось работать у мистера Уайта, бывшего единственным человеком, на которого он вообще мог работать. А причина этого, уже не раз нами повторенная, состояла в том, что последний был джинтельменом. Во всем, относящемся до ручного труда, джинтельмены, известное дело, все одно что дети, и это позволяло Герати потворствовать, так сказать, своему работодателю, если тот упорствовал в желании непременно сделать что-то самостоятельно, да и выговаривать ему за то, что он чего-то сделал неправильно, было без надобности. Не ждать же от джинтельмена, что он чего-нибудь правильно сделает.
— Вестимо, — сказал Герати, — чего ж вам не мочь-то да еще с такой палочкой? Вы идите себе, побалуйтесь с ней, а я пока балку закреплю.
Мистер Уайт даже ногой притопнул:
— Я ни с какими палочками баловаться не собираюсь. Повторяю: она изогнется в моей руке, когда я пройду над водой, и в вашей изогнулась бы, если бы вы прошли.
— А с чего бы я стал цельный день с палкой прохаживаться? Мне, сёрр, прощения просим, на жизнь зарабатывать надо, в поте лица моего. Вот джинтельмену, оно конечно…
— Да пропали они пропадом, ваши джинтельмены! — страстно возопил мистер Уайт. И, бросив лещину на кучу навоза, отправился искать миссис О’Каллахан.
Таковая пребывала на кухне.
Мистер Уайт машинально раздернул шторы, дабы свет упал на огонь, — как делал всякий раз, что входил сюда (а как выходил, она их задергивала).
И сказал:
— Я собираюсь, миссис О’Каллахан, купить электроплитку, которая будет питаться от нового ветряка. Так мы сумеем сэкономить место, которое придется, если мы станем готовить в Ковчеге еду иначе, отвести для горючего. А теперь мне нужно, чтобы вы представили, как отправляетесь в Кашелмор за еженедельными покупками, но только подумали бы не о неделе, а о годе. Понимаете? Представьте, что направляетесь в Кашелмор, дабы закупить всего на год, и составьте список. Включите в него все, что вам понадобится на кухне, чтобы прожить целый год. Соль, чай, перец, сахар, мыло, муку, и так далее. И не по фунту — или сколько вы обычно берете — а на целый год. Всего нам, разумеется, не увезти, но, когда список будет готов, мы его подсократим. Сможете, как по-вашему?
— Пока не сварю обед, ничего не смогу, — не без тревоги ответила миссис О’Каллахан.
— Спешить некуда. Сгодится любое время.
— Уголь тоже вставить?
— Нет, — сказал мистер Уайт. — При наличии электрической плитки уголь будет ни к чему.
И он подавленно застыл у окна, вдруг ощутив себя старым и ни на что не годным. Ведь наверняка же все перепутает, думал он. Чаю окажется слишком много, соли слишком мало, да и та, как обычно, раскиснет в жидкую кашицу. Никто из них даже арифметики, и той не знает. И какой выйдет толк из его стараний? Какой смысл возиться с дурацким Ковчегом, дырки сверлить для болтов и прочее, если все так или иначе пойдет прахом? Какой смысл приставать к Микки, чтобы он урожай собрал, или к миссис О’Каллахан, чтобы она не задергивала шторы? И тот, и другая слишком стары, им уже не перемениться. Да если на то пошло, какой смысл делать что бы то ни было для ирландцев, которые и лозоходству-то учиться не хотят? Кто они, вообще говоря, такие? Просто-напросто отребье всех, какие водились на свете с доисторических времен, народов-неудачников, согнанное на этот вечно накрытый дождевой тучей остров, последнее прибежище бестолковых неумех. Они полагают, что от солнечного света дрова загораются, что луна меняет погоду, — да Бог их знает, чего они еще полагают. Не удивлюсь, если им представляется, будто Луна — это светящийся воздушный шарик, который кто-то надувает, а после спускает из него воздух. Никаких представлений о тени, которую отбрасывает Земля, о географии — ни о чем на свете. В них только и есть хорошего, что умение со страшной скоростью истреблять друг дружку. Сколько убийств случилось тут за последний месяц? Один мужлан жену в колодец спустил, да еще индюком сверху прихлопнул; другой родного брата топором искрошил и побросал, что осталось, в болото; еще один собственной бабушке башку сечкой оттяпал и… и… И ведь все это было бессмысленно, да и сделано-то тяп-ляп. Весь остров усеян тупыми орудиями, кои убийцы даже спрятать и то позабыли. А кто у нас во всем белом свете профессиональные душегубы, а? Ирландцы да итальянцы. Хоть в Чикаго, хоть где. Да они и меня, пожалуй, ухлопают, прежде чем покончат друг с другом. Чтобы за сигаретой далеко не ходить или еще ради чего. Слава Богу, Микки — человек робкий. Побоится промазать с первого раза и только зазря пораниться. И ведь не скажешь, что я ему так уж не нравлюсь. Просто найдет на него такой стих, обычная история…
И какой смысл с этим бороться? Дело же не в О’Каллаханах, весь остров таков. С не меньшим успехом можно пытаться перевоспитать Альпы. А зачем их перевоспитывать, а? Зачем вообще переселять куда-то людей в этом дурацком Ковчеге? Почему бы не бросить их здесь на погибель?
Зачем, в конце-то концов, жить? — думал мистер Уайт. Ну, решительно не понимаю, чего это мы так тужимся. Что наша жизнь? Сплошной ревматизм да заполнение анкет.
И он пошел в огород.
Микки дожидался его в безопасном удалении от ульев. Он отыскал ореховый прут и почти лишился дара речи из-за страстного стремления, сомнений, скромности и страха. Голову он понурил, смотрел искоса, поверх своего красного носа, ни дать ни взять попугай, просящий, чтобы ему почесали макушку, при этом Микки еще и ухмылялся, ковырял носком ботинка землю, засовывал палец в рот, покручивался на каблуках, хлопал полами пиджака и, смущенно краснея, выставлял прут напоказ.
— Итак, Микки.
Микки захихикал.
Мистер Уайт в точности знал, когда они потерпят неудачу. Когда придется поднять перед собой прут, что потребует простого, но усилия. Однако маленький человечек желал совершить попытку, а это уже было достоинством, которое заслуживало поощрения. Кроме того, Микки походил на ребенка, просящего, чтобы ему устроили праздник. Лозоходство оказалось, подобно вязанию, заразительным.
— Ну хорошо, — грустно произнес мистер Уайт. — Пойдемте под буки, там и попробуем.
