— Командуйте, — говорю я. — Цель номер шестнадцать.
— По дзоту! — немного нараспев, как все артиллеристы, начинает Игорь.
У пушки все приходит в движение. Прави́льный Дзюба, широко расставив ноги, поворачивает ее в сторону церкви. Заряжающий берет в руки выстрел и держит ключ установки взрывателя на головке снаряда. Наводчик прильнул к прицелу. Замковый открыл замок.
И вдруг все меняется.
Сперва у полотна железной дороги, перед «Лощиной смерти», на ничейной земле, среди мотков спирали «Бруно», мелькают почти невидимые белые фигуры. Сколько их? Три, четыре… От станции вдогонку бухает немецкий крупнокалиберный пулемет. Его оранжевые трассирующие пули показывают направление другим пулеметам. Весь участок переднего края немцев оживает. Прямо перед нами в одном из снежных холмов появляется черное пятно и возникают розовые вспышки. Это немецкий пулемет бьет косо, кинжальным огнем, но не по нам, а туда же, в сторону насыпи. Там теперь рвутся мины.
Все ясно: возвращается наша разведка.
Надо давить этот пулемет. Косой огонь для отходящих разведчиков самый страшный.
— Отставить, — приказываю я, и Игорь моментально меня понимает. Он уже успел в бинокль измерить угол поворота.
— Правее один двадцать! Пулемет! — кричит он наводчику.
— Цель вижу! — отзывается наводчик.
— По пулемету, осколочным!
Патрон влетает в казенную часть. Клацает затвор.
— Наводить ниже цели. Прицел четырнадцать, огонь!
Чуть левее пулемета, перед ним, взметается снег с комьями черной земли. Орудие прыгает назад. Наводчик бешено крутит рукоятку прицела.
— Откат нормальный! — кричит замковый.
Ваня Филиппов сам склоняется над рейкой указателя отката.
— Правее ноль, ноль пять, больше один. Наводить в центр. Беглый, огонь!
Теперь я понимаю Игоря. Он не берет цель в вилку, как это полагается. Сейчас некогда. Надо заставить замолчать этот пулемет немедленно. Игорь рискует, но поступает правильно.
Отваливается вниз клиновой затвор. Звякая о станину, вылетает гильза, а в стволе уже новый патрон. Выстрел! Снова выстрел! Еще выстрел… Разрывы переместились к самому дзоту. Я на секунду отрываюсь от бинокля. Вижу Игоря. Из-под ушанки, сдвинутой на затылок, выбились светлые волосы, падают на высокий лоб, губы сжаты.
Пули щелкают по щиту. Кто-то и нас заметил. Черт с ним!..
Трубников, оказывается, ничего не боится. В его руках летают снаряды: ящик — ствол, ящик — ствол. Десять выстрелов… Пятнадцать…
Молчит пулемет. Мы видим: дым идет из амбразуры…
Опять на колеса, опять доски. Быстрее! Надо уложиться в три минуты. Через три минуты по запасной позиции будут бить минометы немцев. Быстрее!..
И вот мы лежим в снегу. Он тает на разгоряченных лицах, на руках. А на запасной позиции пляшут разрывы мин. Немцы точны. А нас это смешит. Осколки все-таки визжат над головами, хорошо, что немцы не ошибаются.
Они бьют и по «Лощине смерти», бьют с остервенением, должно быть, наши разведчики приволокли «языка». Бьют так, что над лощиной висит сплошная завеса из взлетающих и падающих комьев земли, снега, каких-то щепок. Понятно, почему этот овраг назвали «Лощиной смерти».
Начинают работать в ответ наши батареи. Снаряды с шелестом проносятся над нами. Мы слышим, как они рвутся в районах огневых позиций немецкой артиллерии.
Минут через десять все стихает.
На переднем крае наступает та удивительная тишина, которая длится недолго, но успевает породить нелепую мысль: уж не сбежали ли немцы? Нет, сами они не сбегут. Еще живет в них нахальство сорок первого года.
— Эй, рус, — откуда-то орут они по-русски в мегафон. — Плати за освещение!
Игорь высовывается над бруствером.
— Вылезай, — кричит он, — заплатим!
И получает от меня замечание. В землянке гудит зуммер телефона: пехота благодарит артиллерию. Добро!..
* * *
Мы сидим и пишем: Ваня Филиппов — сводку о наличии боеприпасов, я — боевое донесение в штаб полка.
«Противник на участке дивизиона активных действий не предпринимал… Наша артиллерия… Потери…»
Уже вечер. Темно. Из печки временами вылетает зола, колеблется огонь в нашей лампе — сплющенной вверху снарядной гильзе. Крутит метель.
Входит Томилин, залепленный снегом. Докладывает и вываливает из сумки пачку писем. Кому же?..
— Иван, пляши!
Ваня проходит между столами и нарами, притопывая ногой.
Есть и мне. А вот треугольник — Игорю. Я откладываю треугольник и распечатываю свое письмо.
Письма того времени были невеселые. А получать их все же было радостно. Писалось в них очень много о нас, солдатах: заботливо, с тревогой, и очень мало о себе, как-то вскользь: ничего, мол, проживем.
Настойчиво дребезжит зуммер. Я не сразу отрываюсь от письма.
— Товарищ младший лейтенант… — Голос хрипит и то пропадает, то вновь слышится. Я нетерпеливо дую в трубку. Нет, связь не оборвана. — На «Оке» потеря!.. Убит сержант Климов…
Я опускаю трубку:
— Слышишь, Иван? Климов убит…
Иван молчит.
Мы это давно понимали: война есть война. Но вот Иван, он отворачивается к нарам и вдруг трахает кулаком по столу.
Нет, не жалость овладела нами. Жалость — не то слово, оно не годилось для того времени.
Я вспоминаю Игоря. Его негромкую команду: «На колеса!» — и шутку: «Баня, ребята!» А вот письмо! Шло оно живому и не успело. Пошлешь обратно — сразу поймут. Надо хотя бы узнать, кто пишет.
Мы с Иваном развернули треугольник. Это неважно, что чужие письма не вскрывают. Писали солдату, значит, и мы могли прочитать.
Часто потом это письмо перечитывали. Оно хранилось у меня больше трех лет и все же погибло. Но я помню его содержание. Сейчас, конечно, вспоминаю что-нибудь не так, но в мелочах, не в главном.
«Дорогой Игорь!
Мы теперь знаем твой новый адрес. Пишем тебе вместе. Мама сидит рядом. Ты бы ее совсем не узнал, она очень похудела…»
Слова «Ты бы ее совсем не узнал» и дальше были зачеркнуты. Но прочесть их было можно. Писали, наверное, при плохом освещении и думали, что хорошо зачеркнули.
«…Мама сидит рядом… В твоих лыжных брюках. Она в них ходит на работу и ложится спать.
Я не работаю. Школа закрылась до весны, а на завод или в команду ПВО меня не берут.
Тут девушки-комсомолки носят из канала воду тем, кто сам этого сделать уже не может. И я иногда ношу вместе с ними. Кроме того, хожу в магазин за хлебом… Его дают немного, но все говорят, что скоро прибавят. Ходить трудно. Ноги опухают. Это потому, что мы все пьем много кипятку.
27 и 28 января хлебозавод не работал — не было света и дров. И магазины не открывали. У меня оказалось много свободного времени. Я сидел и отбирал книги, отбирал те, которые мне не жалко. Ничего не поделаешь, Игорь, мы топим печку книгами, потому что стульев уже нет. Топим вечером, по листочку, когда мама приходит с работы. Сидим, слушаем сводку по радио и немного греемся, перед тем как лечь.
Недавно ночью снова бомбили. К бомбам мы привыкли: по свисту узнаем, где упадет. Но вот утром пошли на работу и видим — на снегу лежат продуктовые карточки. Ты понимаешь? Голодным людям они сбросили фальшивые карточки!
Я вспоминаю, что когда-то уважал немцев, они были трудолюбивым народом. Может быть, я когда-нибудь снова стану их уважать, если они образумятся. А сейчас мы говорим тебе с матерью — бей!
Ночью мы засыпаем не сразу. Стучит метроном.
Мы говорим о тебе. Ты наш сын. Мы хотим, чтобы ты остался жив. Мы хотим, чтобы ты вернулся, домой. Мы хотим, чтобы у тебя были дети, а у нас внуки. Мы верим в это.
Мама все думает, что вам там холодно, что спите в снегу, что вас все время обстреливают. А я ей говорю: есть у них землянки, как и у нас были в ту войну, можно кое-когда обогреться, а что обстреливают — так ведь война.
Ты все-таки скорее напиши, как живешь. Про себя, про товарищей, а то мама волнуется. Молчит — но все видно. Нет писем от Саши. Может быть, он тебе написал? Мы послали ему твой адрес сразу, как только узнали. Почему он не пишет?..
Передай поклон твоим товарищам, может, кто-нибудь из них и писем не получает? Знаешь, что говорит мама? Она говорит, что всем вам хотела бы быть матерью.
Она и я, мы целуем вас всех…»
