— Не надо! — умоляюще прошептала Мэри, дешифратор передал ей мои мысли.

— Не надо, конечно! — повторил я со вздохом и увидел идущего к нам Орлана, сопровождаемого теми же двумя призрачными разрушителями.

Впоследствии мы разглядели, что они не призрачны, а только очень уж «нечеловечны».

Непохожесть на людей становилась заметней, когда разрушители двигались; неподвижных, особенно издали, легко было спутать с человеком. Но движение выдавало их, они не шагали, а, скорее, порхали, не сгибали колени при ходьбе, а легонько перепрыгивали, выбрасывая вперед, как костыли, то одну то другую ногу. И при этом у них изгибалось все тело, как у скороходов, побивающих рекорд быстроты, — они зато и передвигались много быстрее нас.

Еще меньше человеческого было в их лицах: все они были безносы. На головах, по рисунку вполне человеческих, имелись и волосы, и уши, и глаза — тоже два — и рот, и подбородок, но вместо носа было круглое отверстие, прикрытое клапаном, похожим на хоботок, — клапан то вздымался, то опадал при дыхания. «Шевелят носами», — как-то сказал о разрушителях Ромеро.

Лица их светились по настроению, то разгораясь, то погасая: были то белыми, то желтыми, то синими. Изменение блеска и окраски лиц не походило на удивительный цветовой язык вегажителей, скорее, напоминало наше покраснение и побеление, но только усиленное до зловещности.

Орлан поднял вверх голову — не повернул ее на шее спереди назад, как делаем мы, когда «поднимаем» голову, а именно приподнял: шея вдруг удлинилась и голова пошла вверх над плечами сантиметров на тридцать. Потом мы дознались, что таков способ приветствования у разрушителей: они учтиво вздымают головы, как наши предки приподнимали шляпы.

Не опуская головы, Орлан заговорил:

— Ни один из ходовых механизмов корабля не действует. Что вы сделали с ними?

— Виноваты в этом вы, ведь вы заблокировали наши аннигиляторы, — сказал я.

— Мы разблокировали их, но мы не знаем схем ваших аппаратов. Объясните, как обращаться с ними.

— Этого не будет, — объявил я. — Командующий ими корабельный мозг поврежден. Но если бы мы и знали, как обращаться с аннигиляторами без него, мы все равно не раскрыли бы наших секретов.

Голова Орлана упала. Это было так неожиданно, что я вздрогнул, а Мэри вскрикнула. Шея исчезла вся, а голова наполовину провалилась в грудную клетку, при этом раздался звук, как при ударе хлопушкой. Над плечами Орлана теперь торчали лишь лоб и два глаза, и эти не исчезнувшие остатки лица синевато пылали. Так мы впервые увидели, как разрушители выражают свое неодобрение и негодование.

— Я сообщу об этом Великому, — донесся из недр Орлана, словно из ящика, измененный голос.

— Пожалуйста, — сказал я.

Он собирался уходить, когда я задержал его:

— Можно задать несколько вопросов?

— Задавайте, — голова его возвратилась в естественное положение.

— Вопросы такие. Что вы собираетесь с нами делать? Кто такой Великий разрушитель? Откуда вы знаете, как меня зовут и кто я? Как вы обучились человеческому языку? Как вы проникли на наш звездолет?

— Ни на один из этих вопросов ответа пока не будет, — сообщил он, опять с хлопаньем втягивая голову в плечи. Но тут же возвратил ее в прежнее состояние. — А получите ли вы ответ потом, решит Великий.

Я снова не дал ему уйти:

— Тогда скажите, что мы можем и чего не можем делать?

— Можете делать все, что делали прежде, за одним исключением: доступ к механизмам корабля воспрещен.

— Раскройте стереоэкраны в обсервационном зале, — попросил я. — Надеюсь, вам не повредит, если мы полюбуемся светилами вашего красочного скопления?

— Светилами любоваться можно, — бросил он, упархивая.

В отчете Ромеро описаны те первые дни плена, когда мы еще находились на звездолете, — и наши тревоги, и недоумения, и овладевшее многими отчаяние, и бешенство, клокотавшие в других, и знакомство с суровыми стражами, и столкновения, неизбежно возникавшие между нами и ними. Из тех дней я всего яснее запомнил, что меня непрерывно грызли жестокие вопросы, я непрестанно искал на них ответа и ответа не находил, а на некоторые и сегодня, по прошествии многих лет, не могу найти ответа. И самым мучительным из вопросов была мера моей вины в том, что совершилось. Ни на кого ответственность я переложить не мог. Везде было одно: моя вина. Временами от этих мыслей сохла голова.

Лишь двум друзьям я мог поверить свои терзания — Мэри и Ромеро, и оба спорили со мной. Мэри видела лишь катастрофическое сочетание несчастных обстоятельств, Ромеро твердил, что психологию нужно оставить историкам, а мое дело — анализировать положение.

— Я понимаю, вам странно, что именно я обращаюсь с призывом забыть о психологии, — сказал он как-то. — Друг мой, копается много в прошлом тот, кто пасует перед будущим, а ваша область — будущее, уж таков вы. Давайте же распутывать загадки, поставленные появлением разрушителей.

Больше Мэри с Ромеро разобрались в моем состоянии маленький космонавт с Астром. Мы встретились с Камагиным возле обсервационного зала, и он остановил меня.

— Адмирал, — сказал он, волнуясь, — вы имеете все основания быть недовольным мною…

Я возразил:

— У вас еще больше оснований быть недовольным мною.

— Нет! Тысячу раз — нет! — воскликнул он. — Даже МУМ не предвидела того, что совершилось, а человек, вы или я, не больше чем человек. Я давно собирался извиниться, Эли…

Я отошел от него растроганным. В этот же день Астр сказал мне:

— Мне очень жалко тебя, отец!

Он сидел в моей комнате и смотрел стереоленту с видами Земли: пейзажи незнакомой ему планеты — Гималаи, Сахара, Восточный океан, стоэтажные здания Столицы.

— Почему? — спросил я рассеянно.

Мне вообразилось, что слова его имеют отношение к картинам.

— Я подумал, что не ты, а я адмирал, и что я сжег два своих корабля, а третий сдал в плен… И мне не захотелось жить, а тебе ведь хуже, ты — не играешь в адмирала…

— Играй, пожалуйста, в игры не выше солдата или инженера, — посоветовал я и вышел из комнаты. Я страшно разнервничался.

В обсервационном зале мы видели изо дня в день одно и то же: яркие звезды, зеленые огни эскадры.

То ли разрушители не хотели, чтобы мы разобрались в астрографии их полета, то ли механизмы корабля разладились, но трудно было понять, куда и с какой скоростью движется вражеская эскадра. Ясно было лишь, что наш звездолет несется в центре флота, на всех сторонах сферы сверкали вражеские крейсера. Осима доказывал, что такая дислокация сделана не для охраны «Волопаса», а чтоб обеспечить его движение — чужие корабли своими полями тащили наш звездолет за собой.

Оранжевая понемногу отклонялась от оси полета. В зените появилась другая звезда, горячей, почти синяя, но неяркая. Со временем и она осталась в стороне, а приборы показали, что звездолеты выбрасываются в эйнштейново пространство. Мы снова увидели — уже в оптике — малоприметное белое светило и темную планетку, ее спутника.

— Если здесь их база, то она хорошо укрыта, — заметил Камагин. — И белого карлика отыскать не просто в этом переплетении гигантов и сверхгигантов, а затерянный в темноте спутник просто неприметен.

Звездолеты врагов один за другим уносились в черноту, их пронзительные огни тускнели. Осталось около десятка кораблей, когда «Волопас» пошел на посадку.

День этот навеки остался в моей памяти. Наши галактические суда не умеют причаливать к планетам. А гигантские корабли разрушителей опускались на поверхность планеты с легкостью, словно авиетки. На плоской равнине в считанные часы возникла своеобразная горная страна.

И на одной из долинок между звездолетами врага плавно опустился «Волопас».

— Выходить! — приказал Орлан, появившийся в обсервационном зале, откуда мы наблюдали за посадкой.

Он стоял с двумя неизменными телохранителями, бесстрастный, похожий на призрак, хотя теперь мы твердо знали, что и он, и его охрана вполне вещественны — уже не один Осима дотрагивался до них или сталкивался.