— Вот как! Это большое удобство — обязательно воспользуюсь.

Я долго кружил над равнинами Плутона. Еще не прошло полных трех лет, как я расстался с этими местами. Воспоминания, ожив, теснились в мозгу, но я нигде не встречал подтверждения тому, что некогда прочно запоминалось. Даже солнца светились иначе, словно им поддали жару, одно солнце сменяло другое, утреннее уступало дневному, дневное отступало перед вечерним, за ними выкатывалось ночное. Когда-то это были разные светила, каждое с особым значением, для работы и для отдыха, — теперь все они сияли одинаково, круглые сутки стоял день, планета не знала отдыха. Нет, этот грохочущий, неистовый Плутон, не знающий сна и отдыха, нравился мне больше моего прежнего, степенно работающего, степенно отдыхающего… Там была размеренная деятельность, здесь — вдохновение. Все мы мечтали о вдохновении!

Я погнал авиетку на максимальной скорости. Горные пики звездолетов откатывались назад и рушились за горизонт. Я мог бы и побеситься в воздухе, как любил на Земле, — теперь меня опекала Охранительница. Но после метаний в неэвклидовых сетях Персея я потерял вкус к проказам. К тому же я еще не оправился от ран.

Я летел по прямой и отдавался мыслям. Мне хорошо думается на искусственном ветру. Я размышлял не о Плутоне, а о Земле. Я уже не страшился встречи с Землей после того, что увидел здесь.

А перед возвращением я остановил авиетку в воздухе и, закрыв глаза, весь наполнился гулом планеты. Я слушал старинную музыку, любил перед сном отдаться индивидуальным, под настроение, мелодиям, терпеливо снес «Гармонию звездных сфер» Андре. Но ничего подобного тому, что вызывал во мне грохот этой космической мастерской, я еще не испытывал. Наконец-то я изведал настоящую гармонию звездных сфер! Она будоражила и вздыбливала, мне хотелось в ответ тяжкому, как мир, грохоту совершить самому что-либо достойное его — огромное, пронзительно-светлое…

И, удаляясь от Плутона, я долго еще слышал — мысленно, конечно, — вдохновенный гул.

Я обо всем размышлял, воображая встречу с Землей, только не о том, что встреча будет торжественной. Я поспешил возвратиться раньше своих товарищей и поплатился за это: если и не весь предназначенный нам общий почет, то значительная его часть досталась мне одному.

Начиная от Марса наш звездолет сопровождала флотилия космического эскорта. Я не буду описывать сцену на космодроме, ее передавали на все планеты Солнечной системы. Три часа я кланялся, пожимал руки, улыбался и взмахивал шляпой — и очень устал. Лишь дома, в старой квартире на Зеленом проспекте, в окружении друзей, я вздохнул с облегчением.

— Такое впечатление, будто я обворовал товарищей, — пожаловался я. — Знал бы, ни за что не прилетел один.

— Они будут довольны своей встречей, — утешила меня Вера. — А тебя приветствовали не только как члена экипажа, но и особо. Должна тебя порадовать. Твой проект переоборудования Земли в главное ухо, голос и глаз Вселенной принят.

Озадаченный, я не нашел слов. Я еще ни с кем не делился своими мыслями.

— Вдалеке от Земли ты позабыл о порядках на Земле, — сказала Вера, улыбаясь. — Разве тебе не говорили, что на Плутоне смонтирована Государственная машина? Ты прогуливался над планетой, а Охранительница фиксировала твои мысли. Они оказались настолько важными, что она немедленно передала их на Землю, а Большая, тоже незамедлительно, — довела их до сведения каждого. Ты лишь усаживался на Плутоне в звездолет, а люди уже спорили, прав ты или неправ. Завтра ты приглашен в Большой Совет — будешь обосновывать свою идею.

— Значит, проект все-таки еще не принят? — спросил я.

— Нет, почему же? За него высказались в принципе все. Но, конечно, вопросы к тебе будут. И перед тем, как будем осуществлять его, тебе придется подлечиться — здоровье твое внушает опасение Медицинской машине.

Мне мое здоровье опасений не внушало. Встреча с друзьями и радостное известие о принятии проекта были мне лучше любого лекарства.

Большая комната Веры едва вместила всех собравшихся. Особенную тесноту создавал Труб. На космодроме он вместе с нами влез в аэробус, он знал уже, что за этими машинами ангелам не угнаться. Зато он наотрез отказался от лифта и объявил, что самостоятельно взлетит на семьдесят девятый этаж. Признаться, я не поверил: в Трубе килограммов сто, а высота все же около трехсот метров. Но он взлетел. Он отдыхал сперва на каждом двадцатом этаже в садах, потом на верандах каждого пятого, но одолел высоту. Он вспотел и был горд необыкновенно.

Он понемногу вписывается в наши земные обычаи, но прочерчивает в них свою особую колею. Лусин в нем души не чает. Ради Труба Лусин забросил идею птицеголового бога. Все же земные жилища, особенно женские комнаты, не приспособлены для ангелов. Труб и сам понимал, что летать здесь немыслимо, и старался не давать воли чувству. Но даже когда он делал шаг или просто поводил крыльями, обязательно что-нибудь со стены или столика летело на пол.

Среди гостей не было Жанны. Я спросил о ней. Вера ответила, что Жанна придет попозже.

Жанна появилась с Олегом. Это был хорошенький трехлетний мальчишка, живой, с умными глазами, очень похожий на своего отца, — мне показалось, что я вижу маленького Андре.

Я сто раз репетировал в уме предстоящую встречу с Жанной, повторял про себя слова, какие скажу, думал, какое у меня должно быть выражение лица. Я все забыл — и слова, и мины. Она положила голову мне на плечо, тихо плакала, я молча обнимал ее. Потом я пробормотал:

— Поверь мне, еще не все пропало, Жанна.

Она взглянула на меня таким отчаянным взглядом, что, лишь собрав всю волю, я смог его вынести.

Через некоторое время, оставив Олега гостям, мы с Жанной удалились в мою комнату. Жанна села на диван, я пододвинул кресло. Я с волнением вглядывался в нее. Она очень переменилась, в ней мало что осталось от той кокетливой, хорошенькой, довольно легкомысленной женщины, какую я знал. Со мной разговаривал серьезный, глубоко чувствующий, еще не перестрадавший свое горе человек. И этот человек полностью понимал, как мне самому нелегко.

— Я все знаю об Андре, — сказала Жанна. — Каждый день я слушаю его голос — его прощание со мной и Олегом перед тем нападением зловредов… И я знаю, что вы сделали все возможное, чтоб вызволить его или хотя бы отыскать его следы. Я знаю даже, что он кричал «Эли!», а не «Жанна!» перед гибелью.

— Перед исчезновением, Жанна. Андре не погиб. Оттого он и звал меня, а не тебя, — он попал в беду, но смерть ему не грозила, он и не собирался в тот миг прощаться с жизнью.

— Почему ты так думаешь? Он ведь в руках врагов.

Я видел, что она не верит мне. Никто, кроме меня, не верил, что Андре жив. С другими я мог не считаться, но ее должен был убедить.

— Именно поэтому, Жанна. Он был жив, когда они полностью овладели им, — Ромеро, очевидно, говорил тебе, что мы слышали его призывы, не видя уже его?

— Да, говорил. Ромеро считает, что Андре мертв.

— Послушай теперь меня, а не Ромеро. Если бы они хотели убить его, они убили бы сразу, а не боролись с ним, чтоб взять живьем. Он единственный представитель их новых, самых могущественных в их истории врагов, — да они трястись должны над ним, а не уничтожать его! Что им даст уничтожение одного человека? Я уверен, за здоровьем его следят внимательнее, чем ты сама следила бы за ним на Земле.

— Вы уничтожили четыре вражеских крейсера. Андре мог быть на любом из них.

— Он не мог быть ни на одном из них. Хоть разрушители и были тогда самоуверенны, они бы не подвергли единственного своего пленника превратностям боя. Они могли рассчитывать на победу, но не на то, что не будет потерь. И они, разумеется, упрятали Андре в спокойное местечко, подальше от сражения.

— Ты говоришь так, словно видел своими глазами, как они действуют.

— Просто сам бы я поступил так на их месте. У меня нет оснований считать, что наши враги глупее меня.

Она раздумывала, колеблясь. Я заронил в нее надежду, она уже не хотела расставаться с ней и страшилась, что надежда напрасна.