— Хочет видеть. Очень. Тебя, — высказался в своей обычной отрывистой манере Лусин, и на следующее утро мы направились к дракону.

Внешне Бродяга почти не изменился. Летающие драконы не худеют и не толстеют, не выцветают, не седеют, не рыхлеют. Бродяга был таким же, каким я видел его при расставании, — оранжево-сизый, с мощными лапами, с огромными крыльями. Но он уже не летал. Завидев нас, он выполз из своей норы и с усилием заскользил навстречу. Волноподобные складки с прежней быстротой перемещались по спине и бокам, массивное туловище извивалось с прежним изяществом, длинный, бронированный прочной чешуей хвост приветственно взметнулся трубой, крылья с грохотом рассекали воздух. Но все эти такие знакомые движения были обманчивы, они не могли уже поднять Бродягу над грунтом — дракон из летающего превратился в ползающего. И огня от него исходило поменьше: пламя, прежнего багрового цвета, было пониже, а синий дым — пожиже. Я не иронизирую, я говорю это с грустью.

— Привет пришедшему! — услышал я так давно не слышанный хрипловатый, шепелявый голос. — Рад видеть тебя, адмирал! Садись мне на спину, Эли.

Я присел на лапу и шутливо ударил ногой по бронированному боку:

— Ты еще крепок, Бродяга! Хотя, наверно, молодых драконов не обгонишь.

— Отлетался, отбегался, отволочился — все определения моего сегодняшнего бытия начинаются на «от», — безжалостно установил он и вывернул ко мне чудовищную шею, выпуклые зеленовато-желтые глаза глядели умно и печально. — Не жалуюсь, Эли. Я пожил всласть. Все радости, какие могло доставить существование в живом теле, я испробовал. Чем сильнее радости, тем они короче. Мне скоро умирать. Будь уверен, я не потеряю спокойствия, когда придет час прощаться с жизнью.

Продолжать разговор в таком унылом ключе я не хотел. Я весело запрыгал на твердой лапе дракона.

— На Земле разработаны новые методы стимулирования организма. Мы испробуем их на тебе, и ты еще покатаешь меня над планеткой. Только не бросай на грунт, как ты однажды проделал.

Он иронически усмехнулся. Он все-таки единственный из драконов, кому удалось придать осмысленность гримасам морды, — остальные просто разевают пасти, выпыхивая дым, и не поймешь, то ли зевают, то ли собираются проглотить тебя. Я чувствовал себя виноватым перед драконом. В прежнем своем воплощении, в образе правящего Мозга-мечтателя, он мог бы десятикратно пережить нас всех. Я наделил его телом, но радости телесного бытия кратковременны и завершаются неотвратимой смертью. Хоть и поздно, но я с пристрастием допрашивал себя, правильно ли я поступил.

А вторым важным событием была встреча с Эллоном.

Мы пошли в мастерскую Эллона вшестером — Мэри, Ольга, Ирина, Орлан, Андре и я. В прошлом я не раз опускался в недра планеты, в сгущение ее чудовищных механизмов, но так глубоко еще не добирался. Андрэ говорил, что надо падать в лифте всего триста километров, но показалось, будто мы рушились вниз километров с тысячу, если не больше. Если бы грешникам — учитывая, что в аду нет скоростных лифтов, — приходилось бы ползком пробираться в такие глубины, то одно сошествие в ад являлось бы наказанием вряд ли меньшим, чем последующее кипение в серных котлах.

В огромном солнечно-светлом зале нас встретил Эллон.

Я должен описать его. Он стоит передо мной. Я подхожу к нему. Я всматриваюсь в него. Я стараюсь понять, чем порождено то впечатление, какое он неизменно производил. Я придирчиво допрашиваю себя, не изменится ли впечатление от пристального разглядывания, от долгого изучения. Ничто не изменяется. Все правильно. Ошибок нет. Если и встретилось мне в жизни существо, в полном смысле слова необыкновенное, то имя этому существу — Эллон!

Он прежде всего такой же, как все разрушители — как все демиурги, поправляю я себя, чтобы не обидеть никого из них, — и уже это одно необыкновенно на наш человеческий взгляд. Он не подошел к нам, только повернул голову на высокой, по-змеиному крутящейся шее. Орлан в знак приветствия поднимает и вхлопывает в шею голову, Эллон не удостоил нас приветствием. Он просто не знает, что такое приветствования, он не обучен таким поступкам. Он ограничился тем, что молча рассматривал нас. Нет, не рассматривал — пронзал, ослеплял, уничтожал фосфорически пылающими глазами, такие выспренние сравнения в данном случае уместней.

А Орлан оробел. Я видел Орлана в сражениях, в дипломатических переговорах, на важных совещаниях — неизменно спокойным, объективным, решительным и бесстрашным. Я был уверен, что хорошо его знаю. Он не поднял, а вжал голову, он говорил — для нас — на отличном человеческом языке, но голос звучал робко, почти заискивающе.

— Эллон, люди пришли познакомиться с твоими свершениями, — сказал Орлан этим странным для него голосом. — Надеюсь, тебя не обременит наше посещение?

— Смотрите и восхищайтесь! — на таком же отличном человеческом языке ответил Эллон и широким жестом длинной, гибкой, бескостной руки обвел помещение. Рот его широко осклабился, синеватое лицо порозовело, вероятно, от удовольствия.

Но смотреть было нечего. Кругом были механизмы, и около них сновали демиурги. Вся планета представляет собой скопление механизмов, по виду не определить было, чем эти, в зале, отличались от тех, что образовывали тысячекилометровые толщи планетных недр. Орлан уловил наше недовольство и возразил:

— Будет лучше, если ты дашь пояснения, Эллон.

Эллон порхающим шагом шествовал вдоль стен зала и касался рукой механизмов, объясняя их назначение и своеобразие конструкций. Он двигался вперед, а голова была повернута назад, на нас: все демиурги могут свободно выкручивать голову, но так далеко, на полных сто восемьдесят градусов, выворачивать ее был способен лишь Эллон. И я, не вслушиваясь в объяснения, смотрел только на него, на его лицо, старался разобраться не в смысле речи, а в звуке голоса, мне это почему-то казалось важней, чем вникать в детали механизмов, все равно я мало бы что в них понял — я плохой инженер.

И чем настойчивей я всматривался в Эллона, тем прочней утверждалось во мне впечатление необыкновенности.

Он смеялся. Он широко раскрывал рот в беззвучном хохоте. Объяснение было серьезное, высококвалифицированное, в этом сомнений нет у меня и сейчас, а гримаса — издевательская. Огромный жабий рот пересекал все лицо от уха до уха, рот был раза в два больше, чем у других демиургов: пугающе подвижная, извивающаяся, кривящаяся впадина перехлестывала лицо, а над темной, живой, меняющейся, я бы даже сказал — струящейся от уха к уху безгубой впадиной грозно светили огромные сине-фиолетовые, пронзительно-неподвижные глаза. Я не робкого десятка и не слабохарактерный, но и меня почти гипнотизировало сочетание дьявольски меняющихся саркастических гримас и зловещих глаз.

Закончив обход зала, Эллон сказал (лишь одни эти слова я запомнил из всего объяснения):

— Ни люди, ни демиурги, ни тем более галакты еще никогда не имели столь совершенно вооруженных кораблей. Если бы хоть один из нынешних звездолетов был у нас, когда человеческие эскадры вторглись в Персей, события развернулись бы по-иному.

Я сухо поинтересовался:

— Тебя огорчает, Эллон, что события не пошли по-иному?

Он с полминуты молчаливо хохотал, прежде чем ответил.

— Не огорчает и не восхищает. Я устанавливаю факт, не больше.

Ольга стала о чем-то расспрашивать Эллона, ее перебивала Ирина, в ней причудливо сочетается порывистая эмоциональность отца с инженерной дотошностью матери. Я отвел Андре в сторону:

— Созданные демиургами механизмы великолепны, я в этом уверен. Но кто командует ими? Не совершаем ли мы просчета?…

Он нетерпеливо прервал меня. Вероятно, только это одно сохранилось в нем от старого Андре без изменения: он по-прежнему ловит мысль на полуслове и все так же не церемонится с собеседниками.

— Можешь не волноваться! Эллон конструирует механизмы, командую ими я. Их пусковые поля замыкаются на мое индивидуальное мозговое излучение. А когда эскадра выйдет в поход, я передам управление ими Олегу и капитанам кораблей.