Общее происхождение украинского, русского и белорусского народов? Оно для Грушевского не существует. Ещё при Владимире Великом была Украина самостоятельная, ни от кого не зависимая, и баста. Читая рассказ этого темпераментного историка о древности, удивляешься, почему при Ярославе Мудром не было «Просвит» и почему летописец Нестор не ездил также за вдохновением в Вену…

Русские? Здесь уже историк превращается в демонолога. Москва в Грушевского — это демоническая сила финских болот, которая появляется на сцене только тогда, когда Украине нужно причинить какую-то очередную обиду. Грушевского ничуть не беспокоит то, что факты говорят другое: его ничуть не смущает то, что иначе, совсем иначе, думали о Москве наши предки — трудовой люд Украины.

Невыгодные факты этот «историк по заказу» обходит молчанием, а отсутствие выгодных, компенсирует догадками или обычными сплетнями.

Рассказывая о Богдане Хмельницком, этот «историк» превращается в беллетриста. Не имея каких-либо доказательств того, что Хмельницкий разочаровался в Переяславе, Грушевский не сдаётся и применяет метод, заимствованный у авторов исторических романов. Он пишет тогда не о делах Богдана, а о его … мыслях, причём эти мысли оказываются тождественными с мыслями будущего председателя Центральной рады.

Желая показать нам, что Хмельницкий ненавидел Москву не менее Грушевского, автор «Истории Украины» ищет помощи у Выговского, который, дескать, рассказывал московским боярам о том, как якобы Хмельницкий на старшинской раде 1656 «воззвал, как сумасшедший и неистовый, что нет выхода, как отступить от Москвы и искать себе другой помощи». Повторив за Выговским эту сплетню, автор тут же отмечает, что Выговский сказал это боярам, «предотвращая их ласки себе на будущее», и, таким образом, описывает Выговского как интригана и подхалима. Но достаточно было,

чтобы Выговский оказался человеком «западной ориентации», предал Москву и вместе с поляками пошел на неё войной, и Грушевский вдруг становится энтузиастом интригана и подхалима, величая его едва ли не национальным героем.

К большому горю Грушевского, украинский народ не разделял западной ориентации ни с Грушевским, ни с Выговским, ни с Мазепой, а наоборот, в русских он видел не демона, а родного брата. Доказательств того в истории Украины так много, что не упомянуть об этом Грушевский не мог. Хочешь, не хочешь, он вынужден признать, что под Германовкой «с Выговским было только наёмное войско и поляки», поскольку все украинцы покинули его и перешли к Юрию Хмельницкому. Беспомощен Грушевский и пред Полтавой. Но нужно это явление как-то объяснить, и Грушевский объясняет: народ был де тёмный, верил ложным слухам. Кроме того, этот народ, видите ли, очень не любил поляков и шведов.

А Грушевский любил, особенно шведов. Однако в практической жизни, из-за непригодности шведов он перелил эту любовь к немцам и, как председатель Центральной рады, пригласил их на Украину. Историк, апологет, панегирист Мазепы выступает в роли Мазепы № 2. Но судьба в лице немецкого лейтенантика избавляет Мазепу № 2 от второй Полтавы, и всё кончится старательным обыском карманов учёного-«западника».

Грушевский сходит с арены, но последователи его остаются. В Харькове чистосердечно ломает шапку перед Западом Николай Хвылевой, во Львове — Дмитрий Донцов. Оба они делают это с размахом, которому мог бы позавидовать Михаил Грушевский. Тот хоть иногда сохранял, по крайней мере, элементарные правила приличия. Хвылевой и Донцов в лакейском экстазе теряют всякую меру, всякое человеческое подобие. Фанатичная ненависть к красной, революционной Москве — вот весь идейный багаж этих возвеличивателей «западной культуры». Ненависть к Москве будила их ненависть к собственному украинскому народу, который свою судьбу, своё настоящее и будущее, связал с судьбой и будущим звездоносной северной столицы. <…>

Хвылевой предстает перед читательской массой в позе страстотерпца с терновым венком на голове и устами своего героя Карка спрашивает: «Неужели я лишний человек, что люблю безумно Украину?» Интересующимся он готов даже показать виновника своих страданий. Это, мол, «московская сила, большая, огромная, роковая». И тут же он предлагает панацею от своего горя: «Побег от психологической Москвы и ориентация на психологическую Европу».

Читатели разводят руками: на какую это психологическую Европу советует им ориентироваться Хвылевой? На Европу Маркса? Зачем же тогда бежать от марксистской революционной Москвы? Певец «голубой Савойи» (так Хвылевой называл Украину, — прим. автора) двусмысленно подмигивает и у «вальдшнепа» (имеется ввиду рассказ Хвылевого «Вальдшнепы», — прим. автора), подсовывает читателям ответ. Этот ответ они услышат из уст молодой последовательницы Муссолини и Донцова … <.>

Идейный отец Хвылевого — Дмитрий Донцов — имел больше счастья, чем его харьковский воспитанник. Деятельность Донцова не только не вызвала возражений со стороны правительства Пилсудского, а наоборот, она шла по линии интересов и стремлений руководящие сил тогдашней Речи Посполитой. Донцов умел использовать благоприятную конъюнктуру. Прибрав к рукам львовский журнал «Литературно-научный вестник», он делает из него трибуну воинствующего национализма. То, что у Хвылевого звучало как намёк, в «Вестнике» гремит как иерихонские трубы. Здесь уже не найдёте завуалированных призывов типа «ориентации на психологическую Европу» и «бегства от психологической Москвы». Вместо «ориентации» на Европу Донцов провозглашает службу Европе, а «бегству от Москвы» он противопоставляет недвусмысленное наступление на Москву.

Надо сказать, что донцовской слабости к Западу было почти столько лет, сколько и слабости Грушевского. Донцов в 1914 году подвизался в «Союзе освобождения Украины» и показал себя очень оперативным исполнителем поручений немецкой разведки. В 1918 году он дослужился до того, что из рук генерала Эйхгорна получил ответственную должность у гетмана Скоропадского. Поняв все технические детали службы Западу, он недобровольно, наконец, приехал во Львов и здесь посвятил свои силы «теории».

Прежде Донцов открывает «жадную душу фаустовской человека», которая, по его мнению, «могла родиться только в цивилизации, созданной историей Европы». Характерными чертами этого, созданного Донцовым, «человека Запада» является, по его словам, «полнота самоотречения и абстрактное, чисто спортивное наслаждение образом, дух экспансии и творческого задора». Нарисовав цветами радуги, портрет «человека Запада», Донцов берет чёрную краску и рисует ею… Москву.

Не рисует, а поносит. Русских он причисляет к «расе слабых, народу-плебею». Примерно такой же диагноз даёт Донцов и русской литературе. Чтобы, чего доброго, у Альфреда Розенберга не возникли сомнения относительно лояльности его львовского подголоска. Подголосок порочит не только Москву, не только русских, но и весь славянский мир, для которого этот ученик немецкого дьявола находит только одно определение — «беспозвоночные». Не щадит Донцов и Украину, её он насмешливо называет «Прованс», а народ её «бесхарактерным и безвольный рабом». <.>

Европеизированный Донцов придумывает более изысканные методы расправы с «взбунтовавшей чернью», чем мог их придумать недостаточно ещё европеизированный Грушевский. Донцов вызывает духов Торквемады, перед его восхищённым взором горят уже огни «святой инквизиции», он слышит уже железные шаги так тепло описанных им завоевателей конкистадоров. Он с нетерпением ждёт, когда эти конкистадоры принесут на мечах народами России и Украины судьбу ацтеков. Для тех, кто уцелеет, он готов возобновить крепостничество и печатает в своём журнале статью, которая должна обосновать введение в предстоящей фашистской Украине «права первой ночи».

Наконец, день Донцова наступает. Западные конкистадоры во главе с Адольфом Гитлером идут войной на Восток. Идут, если верить Донцову, «для абстрактного, чисто спортивного наслаждения образом».