Важенка инстинктивно отвлекает внимание хищника на себя, не бежит в полную силу, дразнит его, пытается увести от брызнувших вперед детей.

«Дура! — подумал бемго-бемго. — Стал бы я тратить свою жизнь ради смердящих глупых котят! Дура! Неужели она думает, что я побегу за нею?»

Ненависть его разгоралась. Он рыкнул от восторга, когда увидел, что олененок свернул в сторону низины, где река, разливаясь, творит вязкие болота. Сейчас маленький дурачок застрянет в толстом слое ила, смешанного с глиной, и ему конец!

Зверь взвивается в воздух. Он уже не видит ничего, кроме белеющего задка и черного хвостика олененка, все сильнее проваливающегося в болото. Малыш кричит от ужаса, издали ему отвечают мать и сестра.

Черная тень обрушивается на так и не ставшую царственным оленем маленькую косулю. Тонкие позвонки хрустят в клыках зверя, малыш уже мертв, но тело еще бьется. Бемго-бемго победно визжит, вырывая горячую плоть с шеи жертвы и сходя с ума от аромата свежей крови.

Важенка кричит еще раз и, не получив ответа, замолкает, чтобы, недолго пострадав, навсегда забыть о потере. У них короткая память. И это их счастье.

Маленькая ушастая головка безжизненно валится в грязь, копытца вытягиваются. Зверь перетаскивает труп на сухую кочку и принимается жрать. Он давится, захлебывается, забирая себе выходящую из тела жизнь, его собственные жилы вновь наполняются былой мощью. Убей — и живи! Решаешь ты, потому что первый ход — всегда твой! Убей и высоси всю жизнь, которая принадлежала не тебе! Хапни как можно больше — это твоя суть!..

…Сытый, бемго-бемго сидел неподалеку, у ручья, и лакал вкусную воду, счищая со зловонных клыков и языка волокна мяса. Ему хорошо, легко, и он собрался играть.

Зверь растянулся на песке у воды и стал валяться, чтобы вытряхнуть из шкуры кровососущих паразитов. Хорошенько вывозившись, он вскочил, вернулся к месту пиршества, оторвал от оголенного остова голову жертвы и стал ее ловить, воображая, будто она убегает. Это был окончательный аккорд самоутверждения, жирная точка в рассказе о полной победе хищного начала над мирным. Но кто знает? Может, через пару весен один из его собственных котят подрастет настолько, чтобы перегрызть ему глотку, как это в давние времена сделал бемго-бемго со своим одряхлевшим папашей, заполучив тем самым его территорию — удобные места для охоты. Потому-то и видит он в каждом народившемся детеныше своего убийцу, потому и ненавидит заранее — и обязательно убьет первым, если зазевается самка! Убивать, убивать, убивать!

В ответ на это внутри взрывается Зов. Бемго-бемго подскакивает на все четыре лапы и мчит в глубину сельвы, в сторону холмов, где живет много опасных двуногих зверей. Этих надо бояться всем. Они, кажется, сами себя боятся даже больше, чем кого бы то ни было из хищников, и жрут друг друга, словно презренные падальщики-каннибалы, и превзошли всех в искусстве убивать.

Обычно бемго-бемго обходил их стороной. Он чуял силу, исходящую от двуногих, и каким-то неведомым ему самому способом догадывался: тронь он кого-нибудь из них, ему не оставят жизнь остальные, отомстят. Нужно совсем взбеситься, чтобы напасть на двуногого. Но сейчас это, похоже, произошло.

В первобытной ярости зверь гнался за человеком. И человек бежал со скоростью зверя, не позволяя догнать себя. Зов требовал: убей двуногого и стань им, поглотив его плоть! Это чужак, это соперник на его территории!

…И вот двуногий останавливается, как вкопанный; тогда под рев «Ар-р-р-р-р — ва-а-а-ант!» бемго-бемго делает громадный прыжок…

Полет…

…Двуногий не сопротивлялся. Часть его, отделившись от плоти, взмыла в воздух и ее не достать. Тело свалилось на землю, хищник крепко стиснул челюсти на его плече.

А потом началось невообразимое. Тот, что взлетел, вернулся и напал на бемго-бемго, потом откуда ни возьмись появился еще один, такой же невесомый и неуязвимый. Но куда более опасный. Вскоре бемго-бемго понял, что их силы ограниченны. Он видит их, но причинить ему большого вреда эти существа не могут. Остается завершить начатое: подчиниться велению Зова и дорастерзать тело двуногого.

Но тут тяжелый, уверенный рык заставляет шерсть встать дыбом. Так же точно вели себя все предки бемго-бемго миллионы лет назад, услыхав эти звуки. Извечный враг — гигантский пес, который был единым в двух мирах и не имел запаха, — сомкнул зубы на шее бемго-бемго. И стало не до двуногого. Теперь главное — спастись от смертоносных клыков.

Борьба была недолгой. Удары когтей бемго-бемго проходили сквозь серебристо-серое тело пса, тогда как тот рвал черного зверя по-настоящему, с холодным расчетом и бесстрастностью. Придушенный, кот лишился возможности двигаться и причинять вред. В последнем полете он увидел быстро удалявшуюся поляну, а потом острый сук пропорол его туловище и отобрал жизнь…

…Ноиро проснулся с дикой болью в ранах. Не прошла даром вчерашняя гимнастика с копьеносцами Птичников.

Сквозь стекло в помещение проникал луч солнца, освещая фигуры Элинора и неизвестного старика с седыми кудлатыми волосами и широкой короткой бородкой. Одет бородач был по-городскому.

— Та-Дюлатар! — тяжело дыша, простонал Ноиро, чтобы обратить на себя внимание лекаря.

Хозяин и гость тут же прервали разговор на неизвестном языке. Элинор взял со стола уже приготовленную миску с водой, тряпицы, бинты, пузырьки и сел к лежанке журналиста, чтобы промыть его раны.

Старик с любопытством разглядывал Ноиро.

— Ну надо же! — вдруг воскликнул он по-кемлински. — Как будто вернулся на двадцать лет назад! Парень — точная копия этого… как его? Напарника госпожи Паллады, вот!

— Феликса Лагранжа, — печально кивнув, ответил Элинор на своем языке.

Наверное, это было имя. Ноиро не удивился: лекаря и самого звали совершенно невозможно, а уж выговорить эти звуки…

— Вот! Мой склероз меня не подвел! — обрадовался бородатый гость, который, как можно было понять, знал Элинора очень давно и хорошо. — Привет, парень! Ты каким языком владеешь? Крех-ва-кост? Алиросм вакам?

— Я знаю несколько, — насмешливо ответил Ноиро, потешаясь над его произношением, — но предпочел бы говорить на том, который знаете и вы, в отличие от ва-кост и алиросского.

Лицо старика вытянулось, но в следующее мгновение глаза радостно заблестели:

— Кемлин! Соотечественник! Ну конечно! Эти почти белые волосы, голубые глаза, аристократическая стать — истинный потомок древних кемлинских правителей! Точно сказал: кроме кемлинского, вальдирэ и языка франтирских дикарей больше никаких не знаю. Ты из Энку?

— Нет, из Кийара.

— О-о-о! Да мы с тобой, выходит, совсем земляки!

— А что, мэтр Элинор все-таки понимает по-кемлински?

— Не понимает он ни черта!

— Ни чьей-ра-та?

— Ничего он не понимает!

— Но он ответил вам, а вы говорили по-нашему.

Старик махнул рукой:

— Это он меня понимает. Потому и не может от меня выучить кемлинский: ему кажется, что я говорю на его языке.

— Как так? — растерялся Ноиро, а лекарь тем временем, размотав последнюю повязку, принялся обрабатывать швы на его плече.

— Вот такой парадокс. Сам не ведаю. А меня зови Тутом-Анном. Я к вам ненадолго, из Шарупара. Химии вон всякой ему привез, медикаментов — еле дотащил! Еще раз ехать придется, видать: вы тут вчера здорово порезвились с ребятами. Совсем его без реактивов оставили, а он ведь этим людей спасает!

— Но мы же…

— Да знаю я уже. Кристи рассказал, что там у вас вчера без него творилось…

— А откуда… А, ну да, дикари рассказали… Тут-Анн! — (Надо же! Имя — дворянское, а по лицу не скажешь.) — Вы передайте Элинору, что вчера на него покушался сам Улах.

— Да уж знаем! — хохотнул старик. — Только Улах способен такую потраву учинить!

Лекарь выпрямился и что-то сказал Туту-Анну на своем сказочно красивом по звучанию языке. Слушал бы и слушал эту речь!

— Он говорит, что очень тебе благодарен, а химикаты — наживное, ерунда. Сожалеет, что пришлось отсутствовать.