Правда, конкуренты грозятся сжечь мою студию. Они считают мои действия незаконными. Дескать, я, со своей «долбанной» (рафинированной) эротикой, вторглась в святую святых чистой порнографии.

Ну что ж! Красивые бабочки не живут долго. Иногда, когда я застреваю в пробке – а из динамиков ревет исходящий похотью зверинец и мой боцман поминает всех морских святых сразу, причем я всякий раз не знаю, цела ли еще моя студия, – в эти минуты мне случается, откуда-нибудь сбоку, ощутить на себе такой вот бесценный взгляд.

Понятно, к чему я клоню? Мне ведь действительно удалось стать стюардессой. Всю сознательную жизнь я лечу на личном самолете, по собственным небесам, к альтернативному пункту посадки.

Solange de Grangerie

Тем летом, перед поездкой в Штаты, я жила с Хенком. Сначала у Хенка, потом с Хенком. Ну что значит – «с Хенком»? Что подразумевает эта смена предлога и падежа?

В юридическом смысле «жить вместе» означает, кажется, «совместное ведение хозяйства». Если следовать этому определению, хозяйство у нас было, и мы вели его совместно. Из чего оно состояло?

В моих апартаментах, размером с матрас (в горизонтальном сечении), располагался, соответственно, матрас. Зато на высоких стенах – до самого потолка, в несколько рядов, – шуршали-трепетали на сквознячке мои платья, боа, шали, платки, палантины, веера. В углу торчал длинный шест, которым я подхватывала гардеробные плечики – и туда же, на гвозди, их снова подсаживала. Четыре итальянских чемодана и арабский кофр, обтянутый тисненой оранжевой кожей, валялись порожними на балконе. Они были его единственным украшением: из окошка моих «апартаментов», равно как из огромного незанавешенного окна Хенка, я хорошо видела мое кочевое снаряжение.

Громадная конура самого Хенка, где со мной случались даже приступы левитации, – эта громадная конура когда-то, еще при королеве Виллемине, служила цехом по разделке сельди, – но духа селедки, там, к счастью, совсем не осталось, – напротив того, там витал дух самого Хенка, то есть запах дерзкого бриза с брызгами горьковатой пены, крепко просмоленных лодок, корабельных канатов, раскаленного на солнце песка – солоноватого индонезийского песка, на котором оставляли когда-то следы длинные сильные ноги его беспощадных предков, пиратов и колонизаторов. А иначе откуда у Хенка взялся этот резкий орлиный профиль, серо-зеленые моряцкие глаза, гладкие светлые волосы, смахивающие на летящий парус?

В центре арендованного Хенком ангара (который из-за моего размещения в кладовой сделался проходным помещением) опирался на восемь толстенных ног длинный самодельный стол, словно рассчитанный на многочадное, благостно подкатывающее очи протестантское семейство, а в углу ангара, противоположном входу ко мне, шла вверх деревянная лестница, которая под потолком завершалась ложем Хенка.

Я мысленно называла это сооружение «ложа Хенка», и мне было не очень понятно, зачем он нагородил такую конструкцию на этой богатой эхом космической станции. Мои питерские приятели жили в комнатушках, которые иногда смахивали на поставленные вертикально пеналы (моя нынешняя матрасная словно пародировала этот тригонометрический шарм), – такие комнатушки не только предполагали подобную архитектонику, но, как ни мудри, к ней вынуждали. А здесь, в этом заброшенном здании? Однако Хенк (уже в период нашего общего «ведения хозяйства») объяснил, что под ложем спящего должна свободно проходить целительная энергия Ки; к тому же – чем больше расстояние между ложем и грешной землей, тем, соответственно, мощнее поток этой энергии. Я спросила: а как же, например, Аттила? Который чаще всего прямо на грешной земле спал? На что мне было сказано, что Аттила, скорее всего, обладал принципиально иными энергетическими ресурсами.

В этой театральной ложе, которая могла спокойно вместить человек шесть (чем Хенк, по собственному признанию, парочку раз безо всякого удовольствия побаловался), – иначе говоря, в этой богатой потенциями постели, вперемешку с подушками и сбитыми простынями, валялись книги. Как рыбы, пойманные самодельными вершами бродяг и бездельников, книги обнаруживались также в пододеяльниках, в наволочках, в стремительно сбрасываемых Хенковых джинсах; карманные разговорники, предлагавшие непринужденное общение, к примеру, финну с японкой, заявляли о себе даже в Хенковых носках. В этом содружестве фолиантов, гедонистических подушек и «гранжевых» облачений самого Хенка, попадались мне под руку (а также под шею, щеку, бедро и прочие части тела) такие издания как «Bel-Ami», «La Vie errante», «Fort comme la mort» Мопассана или «La promesse de l’aube» Ромена Гари, а когда в мои ребра однажды врезался набоковский «Laughter in the Dark»[1], мне окончательно стало ясно, что я не ошиблась в своем совместном с Хенком «ведении хозяйства».

В этом гулком жилище (то есть как бы в релаксационном отсеке для кубриковских астронавтов), прямо на цементном полу, стояла также и радиола «Margaret» – а в конвертах пятидесятых-шестидесятых, разбросанных неподалеку, лежали соответствующие пластинки. И мне было черт знает как приятно, что парень двадцати пяти лет, то есть моложе меня лет на пятнадцать, ценит всякие там «Deep Feeling», «I Dream Of You», «A Bit Of Soul», «Lets Fall In Love», «Don’t Explain»[2] и тому подобное. Еще у нас была крохотная, не отгороженная от ангара, кухня, а в конце коридора – душевая с распростертым во всю стену окном загадочного назначения. Там, не зажигая света, мы тоже вели – назовем это так – наше совместное хозяйство. Вот, пожалуй, и все.

Правда, некоторые подразделы «хозяйства» находились и в мастерской Хенка: он был художник. Но все, что относилось к мастерской, было уже в его (сугубо единоличном) владении. Чтобы попасть в мастерскую, следовало пилить на велосипеде в другой конец Амстердама. Сначала у нас было два велосипеда: мой, за мзду в пятнадцать гульденов, украл для меня Ашраф – марокканец, живущий именно этим промыслом. Но через неделю велосипед свистнули уже у меня – не исключаю, что в этом специфически амстердамском круговороте вещей был замешан тот же узкий специалист. Поэтому, когда мы отправлялись в мастерскую или куда-нибудь еще, я подсаживалась к Хенку на багажник, обхватывала его мальчишескую талию, иногда спала на ходу, и мы колесили вдоль каналов, каналов, через мостики и мосты – но иногда, ради égalité»[3], крутила педали я, а сзади, неизменно в черных очках, дымил косячком Хенк.

Насчет того, что Хенк – художник-фрилансер, я узнала в артистическом музыкальном кафе «LOURE», где в то время выступала: так отрекомендовала мне этого парня Ирис, тамошняя барменша, мечтавшая, видимо, разбить таким образом мой союз с Робби – и завладеть им, Робером Санье, в меру своих сил.

Сообщение про «талантливого художника» я пропустила мимо ушей. Мне нужна была крыша над головой – месяца на четыре, не больше – то есть до американского ангажемента. Кроме того, о каком «художнике» могла идти речь, когда в том квартале, где жил Хенк (а я отлично знала этот квартал), все, так или иначе, были «художниками». Там стоял разноязыкий гвалт; от вечерних и ночных выхлопов марихуаны в узких, словно прогрызенных переулках было сизо, как в авторемонтных мастерских; кожа торговцев соперничала с кожурой их товаров – как в мультике-клипе, мелькали мандариновые лица, руки-бананы, грейпфрутовые плечи, поросшие густой черной шерстью багрово-гранатные животы, ореховые голени и коленки; там огнедышаще сопел, вращая глазами-яйцами, исходивший потом и похотью торговец из Уганды, похожий на чудовищно разросшийся баклажан; иссохший индус, смахивающий на таковой же имбирный корень, резко разил какими-то пряными притирками и соблазнял розово-золотистыми, словно тающими в воздухе тканями; за колченогими столиками перед закусочной, ало вспыхивали хохочущими глотками черные проститутки, причем тесный, севший после многократных стирок, секондхэндовский трикотаж очень подробно обтягивал все их телесно-возрастные дефекты; отовсюду зверски несло грубым жареным мясом, запах которого пробуждал, где-то глубоко, в утробе, забытое чувство джунглей и одновременно вызывал тошноту, и, если в этот квартал забредал чужак, то есть не тот, кто ценит неторопливый кайф от пива и косячка, а – хуже того – любитель вопросов на тему, откуда, скажем, угощающий его пивом и косячком, нигде не работая, берет деньги на то и другое, пришельцу сразу давали понять, что в этом квартале он лишний.