Если вы бывали в квартале Красных Фонарей, то, конечно, испытывали досадное чувство, будто вам подсунули – скандально пресным – то всемирно знаменитое «национальное блюдо» – которое, в соответствии со своим изначальным рецептом, должно быть именно что соленым, дочерна перченным – и уснащенным тьмой тьмущей приправ. Невкусность, даже несъедобность данного блюда, которое «позиционируется» как ошеломляюще пикантное, – объясняется тотальным отсутствием в краснофонарном квартале чувства греха. Ни «щекочущего», ни «упоительного», ни какого-либо еще. Скажем резче: пресность рекламируемого «блюда» (то есть блуда) объяснима, пожалуй, вопиющим дефицитом хоть какого-нибудь – хотя бы самого худосочного – порочного искушения в этих узких, повседневно разящих марихуаной переулках, на загаженной набережной, на улочках, жалко иллюминированных, смахивающих на трехгрошовые декорации ада, – то есть повсюду, где плебейские витрины являют глазу смертельно скучающее, смертельно скучное человечье мясо, предмет тупой буффонадной механики.
Между тем каждый, кто общался с проститутками Большого Города, знает, что их среднестатистический клиент, то есть раздавленное, вконец изжеванное и выплюнутое урбанизацией (практически бесполое) существо – наведывается к ним, главным образом, для того, чтобы, надравшись до положения риз, наконец-то облегчить себя сагой про дурака босса, про дуру жену и, конечно, про отбившихся от рук дурацких детей, которые ни черта его, отца родного, не понимают, не ценят, не чтят. При этом проститутка, привычно поглядывая на часы и машинально мастурбируя, автоматически кивает клиенту, заплатившему ей втридорога. И нам понятно, почему клиент так раскошеливается: ведь еще великий русский классик научил послушливую руку обманывать печальную разлуку, но – если вернуться ко всегда актуальному вопросу о тяжести на душе, то – кому повем печаль мою? Да и как?
Поэтому в моей «Альтернативной Гимназии», где я была завучем (а директором стал мой, решивший сделать роздых от контрабанды, бразильский боцман), дело было поставлено как раз с учетом не реализованных доселе предложений, катастрофически отстававших от деликатного спроса.
...В витринах нашего заведения красовались девочки, по самое свое горлышко упакованные в строгую и вместе с тем элегантную гимназическую форму. Стиль формы был выдержан в соответствии с санкт-петербургскими образцами конца ХIX – начала XX века. Самые красивые были одеты по эталонам эдвардианской эпохи – разящая женственность, притом в острой клинической форме. Оттеняя свежую розовость, нежную смуглость, персиковую бархатистость кожи, – упомянутое горлышко каждой гимназистки обрамлял кружевной сливочно-белый воротничок. Такими же кружевами были декорированы и узкие манжеты запястий. На плечиках форменных, в цвет горького шоколада, платьиц трепетали (от легкого дыхания красавиц) шелковые крылышки-воланы – каноническая принадлежность ярко-черных гимназических фартучков (у «отличниц» – белых). Кокетливо присборенные по талии, фартучки были завязаны сзади грациозно ниспадавшим широким бантом... Понизу и с боков фартучки были оторочены мелкими блестящими рюшами, похожими на перекрученные ленточки из черного жемчуга. Единственной частью тела, не закрытой одеждой, были тонкие щиколотки – в свою очередь защищенные от «нескромных взоров» высокими, с густой шнуровкой до самого верха, кожаными голенищами ботиночков – трогательно-тупоносых, с цилиндрическими каблучками.
В витринах попросторней царствовали «классные дамы» (шикарные мадемуазели постарше): на их светло-серых, темно-синих, сизо-голубых тонких шерстяных платьях красовались овальные серебряные медальоны, а прямые, гордые, как у балерин, плечи были смягчены пуховыми пелеринами – или узорчатыми вязаными шалями цвета слоновой кости. (Для меня как завуча допускался меховой палантин зимой – и боа летом.)
Прически у большинства гимназисток ограничивались косами – правда, косами прелестнейшими (главным образом, поддельными: на фоне остальной натуральности эта фальшь казалась откровенно развратной и срабатывала разяще-возбуждающе); косы были убраны в «корзиночки» или «веночки». Мои наиболее «эмансипированные» девочки (безгрудые, узкобедрые, голенастые) щеголяли стрижками относительно позднего времени – bubi– kopf, à la garcon. «Классные дамы» имели право демонстрировать тугие тяжелые узлы на затылке, а также высокие взбитые прически (тоже из откровенно-фальшивых – рыжих, каштановых, смоляных, белокурых, пепельных – возбуждающе-фальшивых волос).
Клиент выбирал себе приглянувшуюся гимназисточку и, в интимной обстановке, напрочь позабыв о зове (зуде) своей (словно бы чуждой) плоти, свободно изливался в жалобах о жлобе-боссе, прижимистой жене, стервозной любовнице, тупом и деспотичном лендлорде, неподъемных долгах, отбившихся от рук детях – далее по списку. Облегченный, обновленный, словно умытый райской росой, рожденный заново, он пил крепкий чай со свежими печеньями, которыми очаровательно потчевала его моя подопечная куколка. В непринужденный момент, по-домашнему постучавшись, с солнечной улыбкой и ямочками на щеках вплывала в альков (заранее выбранная клиентом) зрелая дама – классная во всех отношениях. И гимназистка, встав возле небольшой учебной доски, начинала отчеканивать ей назубок историю жизни клиента, отвечать на ее вопросы, заполнять сравнительные таблицы, цветными мелками вычерчивать диаграммы... Клиент, сраженный двойным вниманием, исходившим от удвоенной красоты, получал в качестве бонуса открытие чакры Сахасрара, куда происходила эманация Божественной Любви.
Мне могут возразить: это был не бордель, а пункт изысканной психотерапевтической помощи. Ну уж нет, господа! Психотерапевт не слушает, а мои девочки всерьез впитывали каждое слово клиента; психотерапевт бывает, мягко говоря, самой разной наружности, а мои отборные куколки были все до одной прехорошенькие. Девочкам, кроме того, вменялось целовать клиента, обнимать его, нежно поглаживать по головушке, утирать слезы и нос; они могли, в уместной психологической ситуации, станцевать для него, спеть, рассказать смешную историю, сбацать что-нибудь на клавикордах или гитаре... И вот это сочетание красоты – с чуткостью, нежностью, добротой, обаянием – образовывало в подсознании клиента такой нерасторжимый узел, что он, клиент то есть, и думать забывал о традиционных проститутках.
Нечего даже говорить, что через пару месяцев, а именно жарким летом, традиционные проститутки, полураздетые, а то и совсем голые – белокожие, шоколадные, желтокожие, чернокожие – изрядно оголодавшие, но все еще пухлые в нужных местах, оснащенные исполинскими, грозно скачущими сиськами (которые то и дело вываливались из маленьких ярко-красных бюстгальтеров и устрашающе болтались наперевес), – традиционные проститутки, вооруженные чем попало, а главным образом, обломками своих ставших нерентабельными кроватей, разгромили мое заведение в хлам.
Пришлось мне с боцманом бежать без оглядки в Бразилию, где я – нет, не угомонилась. Напротив того: довольно скоро я организовала в Рио «Альтернативную Порностудию». Ну что значит – «альтернативную»? (Боцман мне уши прозудил, что все мои «альтернативы» – это на самом деле мои упорные, не поддающиеся медикаментозному лечению перверсии.)
Конечно, я, как и все руководители таких заведений, самолично провожу casting; конечно, я, как и положено, тщательно сравниваю сексуальную оснастку кандидатов; конечно же, я, не выявляя оригинальности своего вкуса, предпочитаю массивных негров и хорошо накачанных блондинов; мне нравится простодушно-звериная страсть средиземноморских самцов – и зверская холодность нордических типов, но копошение плоти я отставляю на пленке так, для проформы.
Главное внимание я уделяю глазам.
Что самое сексуальное в человеке? Ну, на мой весьма искушенный взгляд, вообще говоря, ум. Но до него – поди еще докопайся. И то – если тебя к нему допустят. А вот глаза...
Поэтому я делаю вот что: мышцы, волосы, гениталии, сперму, стоны, слюни и визг я беру от моих бедных марионеток, а вот глаза, то есть взоры, слезы, лучезарность, угрюмый огнь желанья и все такое – я вырезаю из лент классического синематографа. Ну, не обязательно, впрочем, именно из классических лент, а просто из таких, где эти пронзительные эпизоды есть – и я не смогу, даже если захочу, их позабыть до конца моих дней. А потом я все это правильно склеиваю, то есть делаю inserts (вставки). Смотрели у John Byrum? И, помимо прямого наслаждения, такая комбинация приносит мне довольно приличный доход.
