В такси я забыла свой плащ. Произошло это до смешного просто: водитель, молодой араб, взялся молоть двусмысленную чепуху, на середине пути я велела остановить, выскочила под дождь...

Поднимаясь по ходившей ходуном лестнице, я предполагала услышать гвалт и музыку. Но было тихо. Понятно: станет он в такой день сидеть дома!

Я устало остановилась перед его дверью. Рядом с ней, как и раньше, стояло высокое, треснувшее пополам зеркало. Вид у меня еще тот: черные мокрые чулки, как у невзыскательной проститутки... на каблуки-шпильки наколоты грязные листья... Винтажное платье из креп-жоржета тоже насквозь мокро... нагло торчат соски, словно разросшиеся от дождя... обрисованные платьем, очень рельефно проступают трусики, пояс для чулок, подвязки... Мои волосы, как и прозрачный шарф, висят чуть не до пят...

В это время на площадку выходит Хенк:

– А я услыхал, как ты тут дышишь...

Вот как бывает: молодой, сильный, красивый парень в свой день рожденья сидит дома – один, совсем один. При мне, правда, позвонили родители («производители», как, морщась, прокомментировал Хенк), но их «произведение» даже не снизошло поднять трубку, с отвращением выслушав «болтовню этих придурков» на автоответчике.

С букетом моих роз Хенк был сатанински красив. Я взялась его фотографировать. Мы пили «Jenеver» и теперь уже я под синатровскую «Everybody Loves Somebody Sometimes...» командовала: «Замри!», «Вот так! Лежи вот так!» Чувствовалось, что для Хенка крайне непривычно, а возможно, и неприятно быть «объектом визуальных концепций»... Но он подчинялся. Его глаза при этом словно бы говорили: ну, вот видишь, Соланж, у нас же все хорошо, Соланж, дай мне шанс, Соланж, мы сможем снова быть вместе...

И вот, пока мы так проводили время – и ночью, когда спали, и рано утром, когда я уже ушла, а Хенк остался наедине со своими «неоднозначными впечатлениями» – а возможно, и весь последующий день – цветы, по нашей обоюдной рассеянности, оставались без воды.

И они, конечно, завяли.

О чем Хенк мне сказал через три года, в Иерусалиме. Правда, он, в конечном итоге, спохватился и налил-таки воды в белый фаянсовый кувшин (куда цветы как один из элементов декора были целенаправленно поставлены мной для фотосессии). Однако это запоздалое раденье оказалось уже напрасным. Но ты не думай, Соланж, я храню этот засохший букет – он еще прекрасней, чем свежий, поверь...

Нет. И на этом эпизоде – с засохшими цветами – я тоже не хочу завершать историю. Слишком карамельным мне кажется такой конец – с тошнотворно-трафаретными параллелями и одномерной, лобовой, не без прогоркло-назидательного запаха, символикой. А кроме того... А кроме того, для тех, кто любит так называемую «правду жизни», следует отчитаться до конца...

А «правда жизни» (на самом деле, просто взгляд из другой точки – а их, точек обзора – бессчетные мириады) – итак, «правда жизни» была такова.

...Конечно, тем вечером мы занимались не только фотографией. Об этом можно легко догадаться. Примеряя перед зеркалом галстук, то есть так и этак поигрывая узлом, Хенк строил уморительно-серьезные физиономии «солидных мужчин»: банкиров, менеджеров, статусных бюрократов... Но вот, без какого бы то ни было перехода, он рывком скинул рубашку (градом полетели пуговицы) и жадно обнял меня:

– Соланж...

Мы стояли перед зеркалом в душевой. Перед тем самым, с которого, собственно, и началась эта история.

Я, поглядывая исподволь и сбоку, мысленно сравнивала лицо Хенка с лицами тех автопортретов, которыми он меня заарканил. Что же, он оказался похож на всех них сразу – я имею в виду на тех опустошенных до последней капли, истеричных, исковерканных собственной скудостью шестидесятилетних мальчиков. Вдруг он сжал меня крепче и начал судорожно тереться. Мне было больно: сквозь его джинсы я чувствовала убойный каменный штырь. Мне было больно и неприятно.

– Нет, Хенк... нет.

Он продолжал слепо сжимать меня и тереться, будто самец лягушки, откомандированный природой во что бы то ни стало выдавить из самки икру.

– Нет, мальчик. Я сказала: нет.

Конечно, он что-то подобное ожидал, поэтому не стал задавать дурацких вопросов; лишь один вопрос не утратил для него свой актуальности: он должен был освободиться от семени – от дико напиравшего, распиравшего его семени – уже не нужного «любимой женщине»...

– Хенк, дорогой, существует выражение – «Проделай сам то, что иногда, в одиночку, делают даже короли Франции»... – Это французское выражение я перевела для него на нидерландский... Он, разумеется, понял.

– Соланж, умоляю... можно я буду на тебя смотреть?

– А!.. – засмеялась я, – это сколько угодно. Ты же художник!..

Мы зашли в ангар. Хенк, стоя ко мне спиной, подрагивая от осеннего, проникающего во все щели холода, разделся донага. Я втайне полюбовалась его мальчишескими ягодицами. Крепкие маленькие ягодицы – при хорошем развороте плеч и узкой талии – довольно большая редкость для мужчин в эпоху «фастфуда».

Медленно, как на эшафот, он взошел в свою ложу. Мрачно сев, свесил долговязые лапы. Не исключено, что под этим сооружением, к счастью для Хенка, и впрямь накопилось баснословно большое количество энергии Ки.

– Соланж...

– Да, дорогой?

– Разденься тоже, моя любовь... и ляг – о, пожалуйста, прошу тебя! – ляг на наш стол...

Ах, на «наш»! Что ж, это можно. Почему бы нет? Полезная для здоровья воздушная ванна. Я скинула платье, трусики, лифчик – все это на мне уже высохло – и осталась только в поясе, чулках, босоножках.

– Вот зараза... – рыдающе раздалось сверху. – Заноза, холера проклятая, разрази меня гром!..

Я растянулась на боку вдоль стола, подперла рукой голову, согнула «домиком» одну ногу и, слегка ее покачивая, придвинула себе чашечку с недопитым своим кофе... Затем, протянув руку, налила в бокал немного красного вина... Между делом взглянула на Хенка. Закусив губу, глядя на меня словно бы истекающими слюной глазами, Хенк делал свою тупую беличью работу. Зеленый итальянский галстук болтался у него на шее. Полуразвязанный, нелепо-развязный, он придавал длинному костлявому торсу Хенка дополнительную карикатурность – особенно в сочетании с довольно-таки непрезентабельно торчащими ребрами и общей бледностью тела, которое, из-за того же дурацкого галстука, казалось телом мертвецки пьяного. Время от времени кулак Хенка, по-хозяйски деловитым движением сжимавший член, медленно, с силой проходился по всей длине этого злополучного отростка – от корня к головке, – словно снимая с него суммарное электростатическое напряжение, а возможно, подводя какой-то не ведомый мне итог.

Я взяла «Privé», полистала – и начала читать статейку «Beatrix’ varende paleis». Взглядывая на Хенка, я видела, что он, как может, разнообразит бедное свое наслаждение: например, вместо кулака онанирует кольцом или полукольцом двух пальцев – большого с указательным, большого со средним, большого с безымянным, а мизинец фасонисто оттопыривает – как ловящий кайф чаепития старорежимный тамбовский купец. Это карикатурное сходство перевело Хенка и вовсе в разряд мультипликационных персонажей. Я знала, он зверски хочет, чтобы я на него смотрела, но не смеет попросить. В компенсацию такого ущерба – а в большей степени для того, чтобы Хенка подразнить – я несколько раз с ленивой томностью поиграла перстами в курчавых дебрях своего межножья, одновременно «сладостно» поведя бедрами, – в те же мгновенья слыша наверху безотказный сдавленный стон – словно невинный ангел оказался насажен на вертел для куропаток. Я уже дочитала статью почти до конца, когда в моей плетеной сумочке, которую я для мягкости подложила под локоть, зазвонил мобильник. Вот черт! Мне казалось, я его выключила.

– Мадам де Гранжери?..