В то время я уже слыхала о широкомасштабных проказах и каверзах фотошопа, а потому усмехнулась. Открыла холодильник, выпила немного муската. Решила идти спать.

Но прежде взяла швабру, чтобы вымести игольный сор, который усеял пол во время моего дизайнерского вмешательства. Иголки валялись даже довольно далеко от елки – видно, разнесенные на моих подошвах. Я взялась подметать всю гостиную. Из-под дивана выкатился мячик для настольного тенниса; из-под стеклянного обеденного стола метнулась, остро сверкнув, янтарная запонка; из-под музыкального центра были извлечены три красных фломастера, из-под телевизионной тумбочки выпорхнула плотная белая бумажка.

На ней значилось:

И ниже – амстердамские координаты.

Слышали ли вы когда-нибудь, как женщина произносит слово «одинокий»?

О, вы не слышали этого!

Слышали ли вы, как это произносит русско-язычная женщина? Я имею в виду: женщина уже не ландышевой, но, скажем так, граммофонно-хризантемной поры? Слышали ли вы это словечко в вопросе «А он – одино-о-о-окий?» – в вопросе сакральном для означенных дам? Видели ли вы, как бровки вопрошающей – двумя проворными пиявками – вздергиваются на ее лобик? Чувствовали ли вы, сколь глубокомыслен и многозначителен этот вопрос?

Таким многозначительным тоном, полагаю, только Цезарь, да и то лишь в один из хитроумных моментов своих военно-политических интриг, вопрошал Вентидия, союзника Антония: понял ли тот, что он, Цезарь, не испытывает к последнему никакой вражды.

С этого вопроса начинался каждый адресованный мне телефонный звонок.

Абсолютно каждый.

Этим вопросом он продолжался.

Им же заканчивался.

Потому что я отключала трубку.

Не тут-то было.

Кот из дома – мыши в пляс.

В квартире консула Ее Величества, русоволосого лондонца Джейка Джиггертона, начались пан-славянские постирушки-помывки.

Женщин набивалось много. Они были разнокалиберны: толсты, тощи, крашены, перекрашены, обесцвечены, наперманенчены, облезлы, волосаты, стрижены, даже бриты; они пребывали в возрасте Дидоны, Клеопатры, Бавкиды, Ариадны; кроме того, на мой взгляд, они были гораздо более нахраписты, чем «загадочны», а если и «загадочны», то – уффф! – довольно нахраписто.

Целью их нашествия на Низкоземельное Королевство было не знающее пощады брачное сафари. В квартире британского консула они делились опытом: это были своеобразные курсы повышения квалификации. Женщины подробно освещали вопросы, касающиеся расстановки силков, камуфляжа волчьих капканов, рытья медвежьих ям, заточки амурно-ядовитых стрел и т. д.

Все необходимые устройства этих охотниц за мужскими черепами (кошельками) компактно размещались, разумеется, в той их телесной зоне, которую застенчивые латиняне называли perineum[15].

Некоторые наперсницы Артемиды (Дианы) уже увядали в стадии заключенного брака, некоторые лучезарились в стадии его расторжения, но вставали в очередь снова – или норовили пролезть без очереди. Многие из них утверждали, что все хорошие мужья в Бенилюксе, да и во всех остальных странах мира, уже давно разобраны, давным-давно разобраны! – так что остается довольствоваться огрызками, очистками, ошметками и обсевками.

У них были несметные горы одежд, одеяний, облачений, нарядов – вообще всяческих (отвлекающих внимание простофили-самца) оболочек, которыми они, до отказа, как раз и нафаршировывали стиральную машину британского консула – стиральную машину, вкалывающую в такие дни нон-стоп.

Видел бы Джейк Джиггертон, что творилось под крышей его дома – его крепости, когда он, по делам службы, отлучался в UK!

...Банно-прачечный пар целомудренно заволакивал яркие жанровые сцены. Свободные от стирки-помывки женщины гоняли чаи. В процессе введения жидкостей и обильного потоотделения они обменивались житейскими советами, леденящими кровь.

Я, втихаря от моих благодатных моделей, делала зарисовки с натуры.

Конечно, меня, как всегда (надоело), будут обвинять в мизогинии. Не отшатывайтесь, это не заразно. Но почему не обвиняют в том же естественном, таком понятном женоненавистничестве, например, древних египтян, считавших, что божество в виде сакрального жука Хепри катит по небу шар солнца, а самка того же жука – катит по земле шар навоза? В который она, самка, к тому же тупо откладывает свои дурацкие яйца? Если уж на то пошло: почему не обвиняют в женоненавистничестве целые поколения ориентальных культур, создавших на всей планете твердое (по-моему, справедливое) представление о том, что начало Инь является беспросветно косным, заземленным, аморфным? Мало того – лживым, малодушным, зловеще-темным?

Ладно. Подопрусь конкретными авторитетами из относительно современных.

Вспомним приплюснуто-пришибленных фрауен (у знаменитого Кирхнера), – их же, но изуродованных, словно войной (у блистательного Отто Дикса), – по-коровьи отяжелевших и одновременно костистых, широкозадых прачек Дега – или, скажем, задиристо-обшморганных проституток такого титана как Лотрек. Я уж умолчу про откровенно-зловещих, монструозно разнагишенных человечьих самок Эгона Шиле. Про изысканно-зловещих человечиц Бердслея...

Впрочем, если бы перечисленные авторитеты изображали женщин исключительно в виде конфетно-оберточной Девы Марии, я все равно осталась бы при своем.

Самка тарантула, сразу после полового акта, отгрызает самцу голову, которую пожирает. Что, конечно же, целесообразно. Причем целесообразно сразу по целому ряду причин: 1. надо же кормить детей (а кто их еще кормить будет? может быть, Пушкин?); 2. чем меньше он думает, тем лучше для семьи; 3. чем меньше он думает, тем лучше для него самого (не надо бояться за его голову, которая в этом случае, как заметил тот же А. С. П. – в хрестоматийном письме к В. о женитьбе Б., – целиком уходит в законно-интимное женское место, как в теплую шапку с ушами).

Они искали себе мужей, то есть пожизненных содержателей; либо, наоборот, – подкаблучных подопечных (для повышения собственной значимости); они искали себе осеменителей; они искали себе престижных работодателей; они искали себе недостающий член в трехчленную формулу муж – дети – семья; они искали себе половой член; они искали себе гарантию пожизненных благ в виде супружеского (безболезненного) разочарования – большого-пребольшого, но зато одного (!) – взамен множества разочарований любовных – беспокойных, всегда крайне болезненных.

Maar ik...Ik zocht liefde. Alleen liefde. Echt liefde. Ik ga altijd het zoeken[16].

Пожалуй, он был одинок. Я не знала, была ли у него женщина там, куда он ездил – на великом великобританском острове. Собственно, наличие у него более-менее постоянной женщины (или мужчины) ничего не меняло.

Он был одинок.

Он был одинок в том высшем смысле, когда это качество может быть приравнено к доблести и чистоте воинов небесного архистратига.

Его одиночество было тождественно его исключительности – и так же непоколебимо.

Да, однажды он сказал мне об этом кое-что. Когда умерла его мать, что случилось незадолго до нашей встречи, жизнь потеряла для него смысл. Из этого вытекало, в частности (о чем я догадалась сама), что он даже не собирается как-то устраивать свой быт: кабинету между нашими спальнями (о, нашими спальнями!) – суждено было оставаться заваленным нераспакованными коробками, ящиками и прочей тарой. Кабинет для своей непосредственной функции был Джейку не нужен: он работал там, где находился физически, то есть везде: в своей спальне, в гостиной, в кухне, в консульстве, в вагонах, салонах, барах, кафе... Кабинет, с воплощенным в нем хаосом, просто разделял «наши» (мою и его) комнаты.