Никто Его не услышал.

Десять часов Он пристально следил за стыковкой Судьбы – и Земного Образа. Операция прошла успешно. Сорокалетней Раймонде Арнольдовне Рыбной, в день католического Рождества, о котором никто не вспомнил, руками главного ангела и его ассистента, усвоивших все знания, накопленные человечеством, были вшиты в сердце два искусственных клапана американского производства, а еще один, ее собственный, основательно подправлен.

Оркестр грянул туш. К трапу подкатили длинную ковровую дорожку. Раймонда занесла ногу над верхней ступенькой...

– Гертруда Борисовна, – сказала в телефонную трубку старшая сестра отделения реанимации, – почему вы не приходите навестить свою дочь? У нас рядом с ней лежит менее тяжелая больная, а ее мать специально приехала из другого города, она здесь ночует!

– Так, может, ей ночевать больше негде, – бросила в сторону Гертруда Борисовна. – Не на вокзал же идти!! – А в трубку пропела: – У меня моча сегодня шла цвета клубники со сливками...

Это было потом. А до того, очнувшись на каталке, Раймонда снова не догадалась, что в новой жизни ее снова не ждут.

Один из ангелов склонился над ней и нарочито громко задал свой вынужденно-материалистический вопрос:

– Раймонда Арнольдовна! – впиваясь в зрачок, он жиденько похлопал ее по щекам. – Скажите нам, пожалуйста, какое сегодня число?

Раймонде суждено было сказать исторические слова.

И она их сказала:

– Принесите... пожалуйста... косметичку...

Только тогда я поняла ее настоящее имя.

Ее триумф начался тогда же и длился долго. На второй день она свесила ноги, села и сделала начес. На третий – потихоньку прошмыгнула в туалет. На четвертый день, точнее ночь, прогулялась к подружкам в хирургическое отделение и курила с ними на лестнице. На пятый день, излучая торжественность и благодать, полковник сказал, что он разрешает ей осторожно садиться на койке, крепко держась за вожжики. Раймонда великодушно изобразила все, что хотел от нее полковник.

Через некоторое время он взял ее под руку и замедленно-пышным шагом, словно караульный Кремля, повел длинным-длинным коридором прямехонько до лифта. Он красиво пропустил Монечку вперед, и они поднялись в отделение. То есть ее официально перевели из реанимации в обычное хирургическое отделение! Там, не успевши присесть, Монька выхватила из косметички карандаш для бровей и намалякала мне записку:

Слово «скорей» было, конечно, подчеркнуто дважды.

Ее демонстрировали на медицинских конференциях. Это было похоже на выступление факира с красивой ассистенткой. Факир вертел туда-сюда черные картинки рентгенологических обследований, разматывал белые ленты электрокардиограмм, выкликал магические числа анализов... «А где же больная?» – начинали нетерпеливо выкрикивать сидящие в зале мужчины. (Там было больше врачей-мужчин, чем врачей-женщин, вообще много мужчин; все они нервничали, были возбуждены и желали видеть Раймонду.) «Больная-то здесь?!» – ставили они вопрос ребром.

И тогда факир делал жест рукой.

Ассистентка вставала. Подходила к самому краю сцены. Жестом приглашала факира расстегнуть ей молнию. И красиво скидывала бархатное платье.

Ух!

Профессионально невосприимчивые эскулапы чувствовали себя немножко на стриптизе. Тело Раймонды было вызывающе не больничным. Даже если бы факир запихнул ее в ящик, а потом распилил пополам, это было бы менее эффектно. Шов можно было обнаружить, только приподняв упругую грудь. Под занавес факир говорил, что дает гарантию на двадцать лет, а потом вошьет новые клапаны. Раймонда, под стать клапанам, улыбалась по-американски. А в зале между тем, о чем она не знала, побывали и врачи из больницы имени Нахимсона – те, что предлагали вскрытие (без предварительной стадии лечения). Короче говоря, справедливость торжествовала по всем направлениям.

...Гертруда Борисовна крепко села на телефон. Сначала она звонила знакомым:

– Мне будет плохо с сердцем! Мне и так достается – будь здоров! А что теперь будет – уже не знаю. Я в трамвае однажды встретила женщину после такой же операции! У нее в груди тикало, как часы! Громко! На весь вагон! Можете мне верить: тик-так!! тик-так!! Ой, мне стало плохо! Чувствую, сейчас упаду – и будет полный порядок! Пришлось вылезать!

Потом она звонила полковнику и говорила таковые слова:

– Она же выйдет из больницы и станет сразу же... ну... замуж выходить! Я же ее знаю! А можно ли ей этим заниматься с ее сердцем?!

– Замужеством? – ехидно уточнял полковник. – Я подумаю.

Сознавая, что на первых порах ей придется перекантоваться у мамаши, и разумно предвидя известного рода трения, Раймонда перед выпиской еще раз зашмыгнула в кабинет полковника. Оттуда она вышла с листком, который бережно, на отлете, донесла до поста медсестры, там попросила папочку и листок в нее спрятала. Переступив порог мамашиной квартиры (та переехала на Манчестерскую), она, не раздеваясь, развязала папочку и протянула листок Гертруде Борисовне.

– Что это? Диета? – заквохтала тетка, поднесла листок к окну и, далеко отведя руку, прочла:

И Раймонда отправилась предъявлять документ по местам требования.

Сначала она вылетела в г. Ростов-на-Дону, где – на белом-белом корабле – ее ждал-поджидал белозубый капитан. Он устроил в ее честь ужин с шампанским... («Ты бы видела каюту: шик!! Последний писк!!») Сын капитана преподнес ей цветы!..

Тем временем Третий Ангел вострубил, и люди услыхали: Чернобыль. И третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки.

А Раймонда плыла себе и плыла: по Дону-батюшке, по Волго-Дону, по Волге-матушке, по Волго-Балту – и ее воды были сладки. Под сладкое тиканье часиков забывался на ее груди капитан...

В Ленинграде была пересадка: капитан отбыл в Ростов-на-Дону – жить с нелюбимой женой и растить любимых внуков, а Раймонда, в знак благодарности пригласив базовую жену Корнелия, поехала к молдавскому садоводу – срывать сладкие, сладкие плоды.

За это время я, кое-как сопрягая «сердечную непосредственность» с правилами казенного слога, составила бумажку, в которой просила объявить полковнику благодарность, и отправила ее в учреждение со сверхъестественным адресом – Москва, Красная площадь...

Раймонда вернулась с причесочкой и загорелая; злая базовая жена тащила ведра черешни и абрикосов. Хотела бы с ним остаться? – спросила я Монечку.

– Да ну, жарко, – ответила она. – Не для моего здоровья климат.

Потом все же выяснилось, что на самом деле не пришлось для ее здоровья.

– Он уже старый, – тактично сформулировала Раймонда, морщась досадливо и с жалостью.

К мужчинам она была особенно сострадательна.

Новая жизнь! Не во всем, конечно, но в главном. Раймонда по-прежнему влюблялась в новых мужчин. Операция не вернула ей паспортный возраст. Как это объяснить, я не знаю, а Раймонда, видно, не задумывалась. Она врала направо-налево, что ей двадцать пять. Действительно врала – ведь по новой дате рождения ей было меньше годика. Она без конца просила мое бархатное платье – «на концерт», «в театр» и даже «в музей» (читай: в ресторан, в ресторанчик, в какой-нибудь шалман). И всякий раз какой-нибудь новый юноша, не старше двадцати, возвращал мне пакет с этим платьем на мой пятый без лифта... Раймонде все же тяжело было подниматься, а что она говорила кавалерам – я не знаю. Наверное, уж что-нибудь да придумывала.