Я приносила ей эпистолы от капитана и садовода. Почерк у них был, конечно, не очень, – разбирали всей палатой.

Но потом Раймонда пригорюнилась. Вспоминала Федю. Потом вспомнила Глеба и стала серой. Потом сказала:

– Зачем только мы с Рыбным разошлись? Сама не знаю. Сейчас бы лучше него никого и не надо. А выписалась бы отсюда – так и состарились бы вместе. Чего еще?..

Для меня это был показатель того, что она сдала окончательно.

Вторая жена Коли Рыбного, дама, напрочь лишенная иллюзий, аккуратная, цепкая и очень прижимистая, заявила, что в больницу к Раймонде Коленька пойдет только через ее, второй жены, труп. Но Коля, к чести его, понял, кто из жен ближе к этому состоянию. На свидании с Раймондой он был очень ласков, то есть настолько, чтоб это не походило на последнюю ласку у смертного одра, и даже почти скрыл подавленность. Он подарил ей шкатулочку собственного изготовления. Шкатулочка была очень красивая, инкрустированная.

Ах, окажись Коля верующим, будь у нас в заводе христианские обычаи! Он бы тогда попросил у Раймонды прощения, и она бы простила – и попросила бы прощения у него, и он бы простил. А вместо того он натужно улыбался, глупо шутил, и, как если б сидел на колу, говорил не своим голосом – а дома в тот же вечер слег с гипертоническим кризом.

У него была красивая фигура. В шкатулочку Раймонда сложила письма от капитана и садовода. Бабы в палате активно завидовали. Медсестры тактично делали вид, что тоже глотают слюнки. Короче говоря, Раймонда и тут была королевой, так что соседки подавали ей судно с первого раза.

Мы с базовой женой пришли к ней за день до операции. По сути, прощаться. Когда базовая отвернулась, Монька дернула меня за руку:

– Сбегай за папиросами.

Она, конечно, приняла мое возмущение охотно и даже за милую душу. Она моментально согласилась, что да, курить ей нельзя. Оживившись, она привела поучительный пример: позавчера парнишке сменили один клапан, один, представляешь, всего-то один, а он затянулся – и приказал долго жить. Так ей же не для себя: она медсестру отблагодарить хочет.

Я взбеленилась: кого ты этим обманешь? И подумала: а и бог с ней, уже не поправишь. Может, это последнее желание... Принесла.

Потом говорили о пустяках. Я пыталась отвлечь внимание Раймонды житейскими эпизодами с воли: кто что кому сказал, а тот ответил, а потом тот сказал, ну а этот, конечно, ответил. Открыв рот, она слушала с детской жадностью. Затем дала мне взамен свою байку-игрушку: полковник-то оказался голубоглаз, светловолос, – мамочки мои! – а сколько знал анекдотов...

– Ну что? – деловито подытожила базовая жена, когда мы вышли. – Нос уже заострился.

...Она живет в избе-пятистенке. Сама – на хозяйской половине, за разгородкой – сестра-дурочка. Сестрица, дитя малое, день-деньской игрушечной железной дорогой балуется: знай куколок под паровозик подкладывает. Шум, гам! Ее половина – что сарай: веревки намыленные валяются, кровавые топоры, колья, крючья заржавелые повсюду раскиданы; на электрическом стульчике грузный ворон дрыхнет. Стены картинками из учебника судебной медицины оклеены: типы петель (мягкие, полумягкие, жесткие), отличия удавления от повешения, типы повешений и типы удавлений; классификация странгуляционных борозд. На потолке – дифференциация входного и выходного отверстий пули. В красном углу – фотка Мерилин Монро (в гробу). На ковре настенном – пистолеты, шпаги, Лепажа ство€лы роковые. На старинном трюмо – разноцветные яды во флакончиках фигурных сверкают. Подойдет стерва, нюхнет – в треснутом ведьмачьем зеркальце зубки свои клыкастые скалит. Куколки, паровозом члененные, пищат! Ворон проснется – каркает! Дым коромыслом, вошканье, визготня!

А за разгородкой пустынно и тихо. Серый пол, голые стены. Слюдяное оконце.

Ласковая бабушка на единственном табурете покойно сложила поверх колен усталые руки. Она смотрит прямо и просто. Она спиной чует идущего по дороге.

Путник приближается. Обходит избу. Открывает дверь.

И видит глаза.

Операцию назначили на двадцать пятое декабря – один из кратчайших дней года.

Я гнала мысли о ней весь день. День оказался долгим.

Зачем они взялись ее потрошить? Показать студентам фантастические внутренности? Бесценная картина для поклонников материалистического постижения мира! Сейчас позвонят. Я задохнусь. Они скажут: «Раймонда...» – и прибавят к ее имени глагол совершенного вида. Сейчас позвонят. День тянется вечно. Они скажут: «Раймонда Арнольдовна...» – и пауза, рвущая кишки пауза!.. Нет, позвонят родичи. Скажут: «Наша Монечка...» А глагол, глагол?! Сейчас позвонят. Мы все избегаем этого глагола, мы заменяем его эвфемизмами... А вступления чего стоят! Сейчас позвонят. Вам следует собрать все ваше мужество. Мы вынуждены сообщить вам тяжелое известие Пожалуйста, крепитесь... Возьмите себя в руки... Глагол?!

Сейчас позвонят. Рядом с именем Моньки этот глагол невозможен.

...День начинался ночью и ночью заканчивался. Сейчас позвонят.

В этот день не позвонили.

...Очнулась? Где? Где она очнулась?..

Уходя, мы приходим; умерев, рождаемся; заснув, просыпаемся в новом пространстве; проснувшись, засыпаем в пространстве покинутом. Рождаясь, мы умираем в прошлой жизни – там нас оплакивают прошлые близкие, мы смутно догадываемся, что оставили себя там оплакать, что наши прошлые близкие там безутешны, но мы гоним прочь эти мысли, а ночью вновь исчезаем из данного светового промежутка, становясь звеном в бесконечной цепи превращений, трансформаций, метаморфоз, и вновь нас оплакивают навсегда далекие близкие, а в новой жизни (да живы ли они, когда молчит телефон?..) новые близкие, обреченные к плачу, никогда не замечают подмены.

Она умерла в прошлой жизни. Там позвонили, сказали.

Бескрайние поля белых ромашек подхватили ее мягкими волнами – укачали, унесли печали, повели... Ах, вечное блаженство!

Оденьте, оденьте меня кожей, попискивает душа, – дайте мне ручки-ножки, я на земле плясать хочу, – на что мне ваше блаженство... Да не перепутайте: ручки-ножки! А то, пробудившись камнем, тысячу лет станешь припоминать: а летал ли сойкой? Камень спит крепко, как камень, и видит каменные сны... Пока не поздно, пока я помню себя: верните мне мои ручки-ножки! Да они у тебя же больные были, болели. Где болели? Ничего не болели. Не помню. Да чуточку и поболели – плевать. Верните! Верните! Верните!..

...На!!!

Вспыхнув метеоритом, сгорает душа, и уголь обрастает кожуркой, и зернышко насквозь прожигает землю – и там, где люди растут вверх ногами – в наоборотном небе, – вновь восходит звездой. Ах, кружится голова!.. Природа, конечно, своими циклами метаморфоз терпеливо намекает на кабальную цепь бесконечности. Из нее не вырваться, шаг в сторону равносилен невозможному. Мы состоим на восемьдесят процентов из воды, тридцать процентов земного времени мы спим, то есть слепыми эмбрионами болтаемся во вселенских околоплодных водах и, прилежно проходя назначенные нам фазы, изображаем по кругу всех представителей земного мира. Мы спим; право на сон гарантировано нам Всеобщим Законом и обеспечено наличием подушек в магазинах «Товары в дорогу», а также нашим желанием – сна, сна, сна.

Хлынул свет, и оркестр сыграл 1-й Концерт П. И. Ч. для фортепиано с оркестром. Два ангела в расстерилизованных одеждах радостно матерились. Раймонда не разбирала их языка, она вообще ничего не слышала, но понимала вне слуха.

– Надо же! Никакого рака-то и не было! – говорил один ангел.

– Обыкновенный гнойник с голову ребенка! – вторил ему другой. – Эка невидаль!

Между ними невидимо возник некто Третий, который сказал: ловцам Истины с помощью вещного сачка я всегда буду подкладывать фальшивую карту. Вы, расщепители материи, вы называтели новых игрушек, вы и на йоту не приближаетесь к Истине, ибо усилия ваши устремлены в противоположном направлении. Не Истина важна вам, но ярлык. Назвав, вы тешитесь, что познали. Разобрав часики, вы думаете, что поняли механизм Времени. Вскрыв сердце, вы уверены, что вскрыли Причину, так как сердце для вас – мышечный орган отчетливо механистического устройства, а другое сердце, равно как и другое знание, вам не открыто. Гнойник, говорите вы? Назовем так...