— Из-за меня. Я ведь их застала, ты знаешь? В коридоре темном… Целовались… Ты не думай, я муженька моего хорошо знаю, ни одной смазливой девчонки не пропустит. Но Райка… Ты не понимаешь… ведь она м о я! Не его… Как она могла?.. Я ей одной только и доверяла…

— Он ее косы на кулак намотал, пани Гражина, — пояснила длымчанка. — Она и отвернуться не могла. Не повинна она ни в чем перед вами.

— Я знаю теперь, что неповинна, — перебила пани Гражина. — Но я это потом уже поняла, когда остыла. Райка его боялась хуже смерти, пряталась где только могла — с чего бы вдруг ей с ним целоваться? А я ее бросила, уехала — что же ей и оставалось, как не бежать? А впрочем, для нее-то самой это к лучшему, что она сбежала. А вот я теперь осталась совсем одна, — снова вздохнула пани Гражина.

Леся вновь понимающе кивнула.

— Отчего, ты думаешь, я так с тобой разговорилась? — продолжала затем пани. — оттого, что больше поговорить мне не с кем. Не с Ярославом же мне говорить и не со свекровью! А Марцеля, новая моя горничная… Она, во-первых, здешняя, из Островичей; и потом, с Ярославом у нее амуры какие-то были, да и теперь, сдается мне, иногда он ее пользует… А она все надеется панскую милость вернуть и, верно, ему доносит… В общем, не верю я ей. С Даной вот только и разговариваю…

— Дана? — не поняла Леся.

— Кобыла моя, — пояснила Гражина. — Ярослав хотел назвать ее Лулу, да она отзываться не стала. Хорошо, хоть у кобылы есть вкус!

— Ну а пан Генрик? — напомнила Леся. — С ним-то вы пани может поговорить?

При упоминании этого имени зеленые глаза гордой пани вдруг потеплели.

— Пан Генрик… Добрый старик, милый, хоть и не в себе немного. Да только Ярослав запретил мне в Рантуховичи ездить… без него. А вот я все равно поехала! Я теперь его не боюсь — хуже, чем было, уже и не будет!

Она небрежно потеребила белый газовый шарфик, изящно драпировавший ее лилейную шею; только он один и оживлял немного траурный наряд молодой женщины.

— Для чего, ты думаешь, я этот шарф нацепила? Сама знаю, что он здесь ни к чему. Да что было делать? Вот, смотри! — она единым движением сдернула легкий шарфик.

Леся ахнула и попятилась: на белой шее страшно расплывались черно-багровые кровоподтеки.

— Красиво, правда? — усмехнулась пани Гражина. — Это они еще зажили немного. Поначалу я даже слова сказать не могла — так горло болело! Что ж ты отворачиваешься? — вновь усмехнулась пани Гражина, видя, как Леся отводит глаза. Смотри, смотри, чем я заплатила за ваш покой! Нет больше тех векселей, сожгла я их — ты слыхала, может быть?

— Что-то вроде слыхала. Это ведь молодого панича векселя?

— Да, они самые. Да ты не спеши благодарить: не для тебя я это сделала, а для Любича. Сил моих нет видеть, как доброму старику душу мотают. И нынче я к нему ездила, обо всем рассказала. Пусть знает, что нет у них больше власти над ним!.. Ты не поверишь — но он заплакал, — добавила она тише. Как услышал — упал головой на стол и заплакал — тихо так, даже не слышно, только плечи вздрагивают.

— И на нем халат такой малиновый? — насторожилась Леся.

— Да. А почему ты спрашиваешь?

Леся, конечно же, вспомнила свой сон, где пан Генрик именно так и выглядел: в малиновом атласном халате, распластавшись на столе, беззвучно вздрагивая всем телом. Но пани Гражине она постеснялась об этом рассказать, не желая выглядеть неотесанной деревенщиной, верящей и в сон, и в чох, и в прочие пустые приметы. О том, что гордая пани сама имела слабость к гаданиям на картах и кофейной гуще, Леся, конечно же, знать никак не могла.

Вместо этого длымчанка ломала голову, как подступиться, как завести разговор о самом важном. Но Гражина, к счастью, помогла ей сама.

— Ты хочешь о чем-то спросить? — искоса взглянула она на девушку.

— Д-да, — неуверенно кивнула Леся.

— Ну так спрашивай, чего же ты стесняешься?

— Может быть, пани знает, — начала та. — Той осенью наши гайдуки хлопчика у нас умыкнули. Чернявенький такой хлопчик, по двенадцатому году, родом москаль. В лесу поймали…

— Постой, постой, — прервала ее пани Гражина. — Что-то такое припоминаю. Прошлой осенью появился хлопец новый у нас на задворках, и как раз такой, как ты говоришь. Я сперва и не знала, откуда он взялся; я ведь больна тогда была, лежала в постели, бредила… А после Ярослав сказал — купил, мол. Я-то сразу поняла: дело нечисто, но допытываться не стала, а там и вовсе позабыла. Так это ваш, значит?

— Наш, — вздохнула Леся.

Пани Гражина призадумалась, глядя куда-то мимо нее, а потом медленно и печально произнесла:

— Нет его, Алеся, больше у нас.

— Как нет? — ахнула длымчанка. — Нешто продали?

— Пятый день, как сбежал, — покачала головой пани Гражина.

У длымчанки упало сердце. Пять дней как сбежал, Господи сохрани и помилуй! И целых пять дней о нем ни слуху ни духу! Означать это могло только одно: с Митрасем случилось что-то страшное…

— Что с тобой? — испугалась пани Гражина. Ты вся побелела…

— Он не пришел домой, — прошептала Леся.

— Ну, может, просто заплутал? — с надеждой в голосе спросила молодая пани, до которой только теперь дошел ужасный смысл ею сказанного.

— Что бы ни случилось, все одно — беда, — ответила длымчанка. Воображение рисовало перед нею картины — одна другой страшнее! Вот мальчика медленно, вершок за вершком, затягивает гнилая зловонная трясина; судорожно хватается он за острую болотную траву, в кровь изрезав ладони, но тонкие стебли обрываются, не выдерживая, а гибельная топь затягивает все глубже, вершок за вершком… А может быть, он корчится в последних судорогах, ужаленный ядовитой гадюкой? Все больше коченеют, застывая в мучительном напряжении, мускулы, все ближе к сердцу ползет смертный холод… А может быть… может быть, он просто сломал ногу и теперь лежит где-нибудь в овраге, одинокий и беспомощный, не в силах пошевельнуться от дикой боли…

— Тебе-то он кто, мальчишка этот? — спросила пани Гражина, выведя ее из тяжкого оцепенения.

— Брат… — пробормотала она. — Родной… Почти…

— Найдется твой брат, Алеся, — заверила ее пани Гражина. — Вот поверь мне, найдется.

— Дай-то Бог, — откликнулась та.

— Ну, пора мне, — поднялась пани Гражина, и Леся невольно залюбовалась ее стройной фигурой с тонкой талией и точеными бедрами. Легко и уверенно поднялась Гражина в седло, тронула поводья. Кобыла пустилась в легкий галоп, сделав сперва круг по поляне; ветер всколыхнул черный шлейф бархатной амазонки, белоснежной змейкой взвился газовый шарфик. Махнув на прощанье рукой. Прекрасная всадница исчезла среди деревьев.

У Леси стучала в висок одна лишь мысль: скорее, скорее домой! Поднять на ноги всю Длымь! Прочесать весь лес, все болото! Если еще не поздно… если ему еще можно помочь… Но первым делом — к Янке! Уж он-то придумает, что делать! Он умный, он сильный…

Она даже не замечала, что думает о нем как о прежнем Янке, словно и не было той ночи.

Солнце уже давно миновало зенит, хоть и стояло еще высоко над горизонтом, и к его золотому мареву понемногу примешивались багряные отсветы.

Возле околицы она встретила Павла Хмару и братьев Луцуков, кативших куда-то старое колесо. Дружелюбно загоготав, хлопцы помахали ей рукой, продолжая толкать вперед свою ношу.

Колесо? Зачем? Ах да, сегодня же день летнего солнцеворота, праздник Яна Купалы, как же она могла забыть? Сегодня хлопцы столкнут в реку с высокого берега горящее колесо, и оно покатится, словно солнце по небосклону. Сегодня девчата будут бросать в воду венки, гадая о суженом. Будут водить хороводы, парами прыгать через высокие костры, петь купальские песни. А потом разбегутся по лесу — искать папоротников цвет, аукаться… прошлым летом на Купалу она и сама с нетерпением ждала вечера, когда среди пышной перистой листвы набухают, наливаются огненным цветом бутоны папоротника. А теперь даже не вспомнился ей тот дивный цветок, открывающий клады чистым сердцам. Вот кабы он помог Митраньку найти — это было бы лучше любого клада!..