— Нет, — ответил Горюнец уже спокойнее. — До беды не довел, если ты про это речь ведешь. Но — мог!

Василь снова застыл в изумлении, затем облегченно перевел дыхание.

— Фу-у, Яська! Нешто можно так людей пугать? Я же знал, я сердцем чуял… Ну, теперь я им всем в лицо выскажу — и Артемке, и Горбылям этим поганым… И ей… и ей все скажу…Пусть знает, что ты не повинен…

Как ни тошно было Янке, от этих слов он едва не рассмеялся.

— Чудной ты, Васька! — хмыкнул он. — Уж кому, как не ей, про то знать. Не ходи к ней, Васю, — добавил он тихо.

— Отчего же? — спросил тот.

— Постыл я ей теперь. Она, верно, и знать меня теперь не захочет.

— Захочет! — перебил Василь. — Вот оправится трошки, дух переведет — и все само собой уладится, вот увидишь!

Горюнец в ответ лишь безнадежно покачал головой.

— Митранька мой что бы сказал? — вздохнул он, еще больше помрачнев.

— Митранька-то? — удивился Василь. — А что ему сказать? Ты же ничего худого не сделал, за что же ему тебя казнить? И опять же: далеко он был, ничего худого про тебя не слыхал, что тут по селу брехали… Стало быть, легче ему понять, что ты ни в чем не повинен.

— Эх, Васю, что бы я без тебя делал! Ну, пойдем, что ли, в хату?

Милый, наивный, преданный Вася! Он, как всегда, верил в то, во что хотел верить, а на все остальное убежденно закрывал глаза. Но если бы он знал, как тяжела для друга его святая вера, от которой еще чернее кажется неискупимая вина…

В сенях им в ноги мягко толкнулась Мурка, потерлась атласным бочком. Ее подросший котенок подбежал следом на тонких высоких лапках, дружелюбно помахивая хвостиком.

— И все же, Васю, — спохватился Янка, наливая в кошачью миску молока, — как же они узнали? Когда успели? Нас же и не видел никто, туман ведь какой был… А нынче я еще головы поднять не успел, а на селе уж знают… Откуда, Боже правый, откуда?

После залитого солнцем двора хата казалась полутемной, и в этом полумраке в его глазах замерцал синий огонь и тут же погас.

— Эх, Васю! Она же теперь, верно, думает, что это я по селу хвастал… А уж Михал-то как рад будет, такого ей про меня пораспишет…

— Михал последним будет, кому она поверит, — ответил Вася. — Что бы ты ни учинил, а Михал ей оттого милее не станет. Она вернется, Ясю, — добавил он тише, глядя на безмятежно-мягкие завитки на шее друга, что так не вязались с его суровым лицом, опаленным горем и тяжкой, неискупимой виной. — Вот увидишь. И я тебя не покину.

По тому, как глухо прозвучали последние Васины слова, и как едва различимо дрогнул его голос, Горюнец понял, что Василь уже з н а е т, какой ценой придется ему заплатить за эти слова и за свою верность непутевому другу. И он уже сделал тяжелый выбор — стиснув зубы, возможно, глотая слезы, но сделал.

Спустя полчаса, возвращаясь от Янки домой, он краем глаза уловил сбоку какое-то движение и обернулся: в трех шагах от него стояла Ульянка с коромыслом на плече; пустые ведра покачивались на ветерке с легким скрипом. Она видела его выходящим с Горюнцова двора, и Василь точно знал, что она ему скажет; более того, столь же твердо он знал, что он сам ей ответит, — и все же так и не смог заставить себя посмотреть ей в лицо, а потому уставился на ее босые изящные ноги, ровный и гладкий загар которых оттеняла белизна сорочки. Темная длымская панева была подобрана «кульком», и Василь еще немного помедлил, разглядывая причудливые изломы ее складок, что красиво драпировались вокруг девичьих бедер.

— Ну, с меня довольно! — сердито бросила она наконец, притопнув ногой. — Будет он еще срамить меня на все село, средь бела дня этому скоту ручку жать, в гостях у него рассиживаться!

— А тебе-то что за беда? — ответил Василь, дивясь собственной смелости.

— Нет, вы его только послушайте! — задохнулась от возмущения Ульянка. — Что за беда! Нет уж, голубь, коли т е б е людей, не совестно, то я этого срама сносить не желаю! Выбирай: или этот твой, или… Или я тебя знать не хочу!

— Вот как? — усмехнулся Василь. — Это в который же раз?

— В последний, — заявила она. — Я-то без тебя проживу, сам ведь знаешь.

— Ну, коли так, то и говорить больше не о чем, — спокойно ответил Василь. — Ты без меня проживешь, а он — нет.

С этими словами он развернулся и пошел прочь, не оглядываясь. А Ульянка отчего-то вдруг ощутила какое-то смутное сожаление, глядя на его удаляющуюся прямую спину и высоко поднятую кудрявую голову. Впрочем, едва он скрылся из виду, девушка тут же постаралась забыть о нем, как всегда забывала обо всем неприятном.

А дома Васе ничего не сказали; а может быть, никто еще и не знал, что Василь был у Янки. Когда он вернулся домой, мать, как ни в чем не бывало, хлопотала у печи, сестренка Агатка собирала на стол.

— Садись, Василек, — ласково кивнула мать. — Готово все. Андрейки вот только нет — опять, верно, к хлопцам убежал.

Но тут, словно в ответ на ее слова, сердито хлопнула дверь в сенях, и в горницу влетел сам Андрейка — красный, всклокоченный, левая скула припухла, в глазах — злые слезы.

— Что с тобой? — ахнула мать. — Али подрался с кем?

— Гонят они меня, — еле проговорил мальчонка, захлебываясь от рыданий. — Говорят: знать тебя не хотим, твой брат с лиходеем водится…

— С каким лиходеем? — не поняла мать.

— Н-не знаю! — выкрикнул Андрейка.

Зато все понял Василь. Как ужаленный, вскочил он с лавки, сжимая кулаки и сверкая глазами.

— Опять Горбыли! Это все Хведька, нешто не ясно? С его голоса мальцы поют!

— Да о чем речь-то, Василю? — безнадежно допытывалась мать.

— Ну, задам я ему теперь, так приложу — все конопухи враз осыпятся! — Василь даже побледнел от бешенства. — Просто злобятся они на него за Алену, вот что!

— Кто на кого злобится, в самом-то деле? — рассердилась мать.

— Да Горбыли на Янку, кто же еще? — тоненьким голоском пояснила Агатка. — Ну а вы, мамо, нешто ничего не знаете, про Леську-то?

— Что еще эта скаженная натворила? — всплеснула руками мать, не в силах, однако, скрыть любопытства. С самой Троицы Леська с Янкой развлекали все село, и тетка Геля Кочет с любопытством наблюдала за ними, выжидая, как же у них все повернется и чем закончится.

— На сей раз, мамо, не она натворила, а с нею кое-что сотворили! Доигралась, непутная! Девчата говорили — Янка ее ночью… у Луцукова тына… — тут Васина сестрица пакостно хихикнула.

— Да ничего он ей не сделал! — перебил Василь, ударив кулаком по столу, да так, что глиняные плошки задрожали.

— Васька! — прикрикнула мать.

— А не веришь — поди сама у нее спроси, коли не боишься, что Савел тебе уши пообрывает.

— Ну вот еще! — вскинула головку сестрица. — Стану я с порченой разговаривать! Я — не ты, я свою честь берегу, — в устах девчонки, которой едва сравнялось десять лет, этим слова прозвучали немного смешновато.

— А вот ты, братец, — продолжала она, — о доме нисколько не думаешь, всех нас на позор выставляешь! Андрейке вот глаз подбили, а за что? За то лишь за одно, что он твой брат! И я… и мне ведь замуж идти, а ведь не возьмет хороший жених… оттого, что брат у меня с лиходеем дружбу водил…

И тут Агатка тоненько и жалко расхныкалась, как всегда делала, когда хотела подвести под расправу братьев или что-нибудь выклянчить.

Однако Вася, обычно столь сердобольный, не терпевший детских слез, теперь словно с цепи сорвался. Железными пальцами схватил он сестру за плечо и встряхнул, как упрямую грушу.

— А ну цыц! — рявкнул он. — Выть она мне еще тут будет!

— Мамо! — истошно взвизгнула девчонка.

— Василю! Ты что это? — вскинулась мать.

— Теперь он, значит, лиходей? — еле выговорил, задыхаясь от гнева, Вася. — А как тот лиходей для тебя лодочки из щепок вырезал — позабыла? И как он через омут за купавками для тебя плавал — тое не помнишь? А пчелу у тебя из косы кто выпутывал, покуда ты верещала, як свинья недорезанная? Честь у нее, мать вашу! Дрожат все над своей честью, что тот Кащей над грошами! И коли я за ту честь должен лучшего друга продать, в беде покинуть — стало быть, не честь это, а подлость! Да, подлость! И скажите мне, что нет, попробуйте!