Оставаться здесь дальше было незачем, и она повернула к дому.

Правду молвить, ей было немного жутко поздним вечером возвращаться одной по пустынной лесной дороге, и она прибавила шагу, чтобы поскорее пройти тревожное место — темный сумрачный перелесок, ободряя себя, что, мол, ничего страшного нет, одни пустяки. Вот прошлым летом, когда она, одетая в одну лишь сорочку и зеленый русалочий венок, увозила по Бугу беглую крепостную девушку мимо карауливших в засаде гайдуков — вот тогда она и в самом деле натерпелась страху — упаси Боже!

Тем не менее, она облегченно вздохнула и расслабилась, когда перелесок кончился, и она вышла на знакомую поляну, где стояла их Длымь. Почти везде уже спали, хаты стояли черные, и лишь кое-где, в том числе и у них, теплился в окнах огонь.

До дома было уже совсем близко, и она совершенно успокоилась, торопясь мимо знакомых хат, мимо пустых дворов и черных окон, когда возле Луцукова плетня ее вдруг окликнули по имени.

Худой высокий человек в накинутой на плечи свитке стоял возле тына, опираясь на него рукой.

— Ясю? — удивилась она. — Что ты здесь делаешь?

Он шагнул к ней, протянув руки навстречу, и отчего-то вдруг пошатнулся.

— Тебе худо? — испугалась девушка. — Пойдем, домой провожу.

Он вздохнул, и Леся поморщилась от тяжелого кислого духа.

— Выпил? — отшатнулась она в ужасе.

Однако было поздно: тяжелая рука легла ей на плечо, крепко сжала.

— Ой, пусти! — она рванулась, пытаясь освободиться, но безуспешно.

Он обхватил ее другой рукой за талию, рывком прижал к себе. Горячие губы зашептали в самое ухо, обдавая хмельным дыханием:

— Лесю! Лесю, послушай! Нельзя нам больше ждать, слышишь? Нет другого пути…

Губы горячо защекотали, целуя в шею. Рука, лежавшая на талии, опустилась ниже, скользнула по ягодицам. Не оставалось никаких сомнений в том, что он задумал.

— Пусти меня! — она уперлась ему в грудь кулачками, силясь оттолкнуть.

Он усмехнулся и крепче сжал объятие — без малейших усилий, однако она оказалась стиснутой так, что теперь не могла даже двинуться: локти оказались тесно прижаты к бокам, предплечья — к груди, а лицо — почти что ему в подмышку. В ноздри ей ударил горячий мужской пот, смешанный с хорошо знакомым полынным духом, тонким и горьковатым. Ноги у нее внезапно подкосились, и она смогла лишь отвернуть голову, чтобы не слышать этого пьянящего тяжкого запаха, ставшего вдруг таким страшным.

— Тихо, радость моя! — снова зашептал над ухом его голос. — Не отдам я тебя никому, никакому Михалу… Дулю ему глодать, паскуднику!.. Вместе будем с тобой, навеки… Немножко только потерпи, самую малость… Недолго это… На тебе греха не будет, я все на себя приму.

— Пусти, кричать буду! — выдохнула она.

— Попробуй! — упругие влажные губы впились ей в рот, заглушая крик. Она едва не задохнулась от кислого хмельного угара.

В следующую секунду, сбитая с ног, она упала навзничь в густой бурьян, что буйно разросся возле Луцукова тына. Она успела лишь подивиться, что почти не ушиблась, прежде чем он всем телом навалился на нее сверху.

Позднее, придя в себя и вновь обретя способность рассуждать, она поймет, что это он подложил ей руку под затылок, тем самым смягчив удар.

Но в ту минуту она ничего не в силах была понять. Она почти обезумела, увидев въяве картину из своего ночного кошмара: безлюдная мглистая ночь, темный глухой бурьян и четкий силуэт нависшего над ней мужчины; она не разглядела тогда во сне его лица, но запомнила резко очерченные высокие скулы, чуть запавшие щеки, характерные контуры плеч.

Потная рука зашарила по ее груди, легко расстегнула пуговку у ворота, потянула рубашку с плеча. Душащий рот наконец отпустил ее губы, припал к плечу у самой шеи, жадно, до боли впиваясь. Однако девушка не успела даже вздохнуть, не то что крикнуть — другая ладонь тут же наглухо закрыла ей рот, стиснув его вместе с носом. Она попыталась укусить эту руку, но зубы бессильно клацнули, не достав. Подол ее высоко сбился, бесстыдно оголив ноги; она с содроганием ощутила, как их защекотал сырой холодный воздух. Леся снова дернулась, завозила головой, отчаянно пытаясь вырваться из железной хватки насильника. Тот рывком вклинил ногу ей между бедер, легко разомкнув крепко сжатые колени. Ненасытные губы все еще терзали ей шею, потом сползли ниже…

Каким-то чудом ей все же удалось вывернуться, стряхнуть цепкую руку со своих губ. Пустынную тишину разорвал ее дикий, почти безумный крик, тут же, впрочем, задавленный беспощадной рукой, но поздно: крик был услышан.

За темным высоким тыном на Луцуковом дворе истошно забрехал рябой вислоухий пес, ему ответил разноголосый лай на соседних дворах. У Луцуков стукнула и заскрипела дверь, послышался встревоженный, еще немного заспанный голос тетки Арины.

— Кричал кто-то. Ты слышал, Матвей?

— Как не слыхать? Вопили, ровно кто режет!

— Эй, отзовись! — окликнула тетка Арина. — Есть кто живой?

— Тихо, — пожал плечами Матвей. — Верно, почудилось.

— Обоим сразу? — усомнилась жена. — Да и Курган, гляди, с чего-то растревожился. Что-то не то, Матвей!..

Одна за другой заскрипели двери на соседних дворах, послышались сонные голоса.

— Кто кричал?

— Что за напасть?

— Да нет, вроде никого…

Леся слышала эти такие близкие голоса и отчаянно напрягалась, чтобы хоть шорохом заявить о себе, но Янка придавил ее к земле всей своей тяжестью, не давая ворохнуться. Одетый в болотно-бурую свитку, он был почти неприметен глазу, да к тому же скрывал их высокий черный бурьян, а ночь выдалась туманная.

— Услыхали-таки, — со злостью в голосе прошипел Янка. — Тихо лежи, слышишь?

Недоумевая, соседи понемногу расходились по своим хатам. Когда они вновь остались одни, Янка неожиданно ослабил хватку.

— Не вздумай снова орать! — предупредил он. — Недоставало еще, чтобы нас тут застали.

Неловким движением он оправил на ней сбившуюся юбку, натянув подол на матово белевшие в темноте колени. Затем потянулся к шее, собираясь, видимо, привести в порядок растерзанный ворот. Леся отшатнулась, будто ужаленная, судорожно закрывая руками грудь. В тот же миг она, как вспугнутая перепелка, взлетела на ноги и опрометью бросилась прочь.

Она не помнила, как очутилась на своем дворе, возле бочки с водой — той самой, глядясь в которую, прошлым летом чернила она брови и наводила на лицо мертвенно-лунную бледность, примеряя на себя личину холодной русалки.

Теперь она вновь наклонилась над бочкой, окунула в прохладную воду дрожащие руки. Ни о какой бледности сейчас, виидимо, не было и помину — лицо пылало, болели припухшие губы, шею до сих пор саднило от его бесстыдных поцелуев. Ее кидало то в жар, то в озноб, ум ее отказывался принимать то, что едва не произошло, а душа металась, словно потерянная. Ясю, Ясенька… Что же это с тобою вдруг сталось, как теперь жить?… Нет больше прежнего Яся — доброго, надежного, любимого. Новый — с потными бесстыдными руками, неумолимо-жадными губами, с тяжелым смрадным дыханием — заслонил его совершенно.

Она плеснула себе в лицо холодной воды, чтобы хоть немного остынуть, и тут только смогла прислушаться к доносившимся из хаты голосам.

— Ах, мерзавец, ну чистый мерзавец! — надрывался внутри дед Юстин. — Вот уж чего не ждал от него…

— Уж знают! — ахнула Леся. — Боже правый, откуда? Как же мне теперь домой-то показаться?..

Она тихонечко скользнула в сени, успев порадоваться, что дверь в горницу затворена.

— Аленка-то за тобой побежала, а так до сих пор и нету, — донесся до нее встревоженный голос бабушки.

— А хоть бы и была — и ей то же самое повторю: мер-за-вец! Ну его в болото, коли так, без него проживем! — гнул свое хмельной голос деда.

Леся замешкалась в темных сенях, зачем-то перебирая висевшие на гвозде свитки, на ощупь отыскивая свою. Потом только внезапно поняла, зачем ей свитка: чтобы скрыть греховно-красные пятна на шее, хорошо заметные в открытом вороте сорочки.