— Ой, Ясю! — радостно закричала она. — Гляди, касатики!

— Под ноги бы лучше смотрела! — буркнул Ясь.

Он оказался прав: идти и в самом деле было зыбковато: ноги вязли до щиколотки, до середины икры, иногда погружались почти до колена. Чтобы не замочить подола, Лесе пришлось подобрать его и придерживать одной рукой — в другой она держала палку, которой нащупывала дорогу. Она была рада, что Ясь идет впереди, не оглядываясь: подоткнутая юбка открывала ее матово-розовые округлые колени и с одной стороны — изящное стройное бедро, сливочно-смугловатое от природы, но все же не тронутое загаром, нежное, бархатистое. Парень и так распален, а тут еще она со своим оголенным телом…

Но, видимо, эти касатики все же беспокоили ее друга. Зная, как нравятся Лесе эти цветы, он опасался, что она позабудет об опасности и очертя голову бросится к ним. А потому, когда они почти поравнялись с тем бочагом, он загодя остановил ее, придержав за локоть.

— Ты что это, Ясю? — испуганно ахнула девушка.

— Он не ответил, только пошарил глазами вокруг, а затем, подобрав какой-то толстый полусгнивший сук, с размаху метнул его в сторону бочага. Сук не долетел до воды и шлепнулся в траву.

Что тут началось! Зеленый ковер позыбился, заходил ходуном, внизу под ним зачмокало, забулькало.

— Видишь теперь, каковы твои касатики? — кивнул Янка в сторону потревоженной топи. Лесиных голых колен он как будто и не заметил.

Леся в ответ поежилась. Она все время помнила, где находится, и сама бы шагу не сделала с тропинки, как бы ни манили ее золотые касатики. И тем не менее, видя, как зыбко закачался такой мирный с виду травяной покров, ей стало немного не по себе.

Заросли касатиков попадались им по пути еще не раз — и целыми куртинами, еще гуще и богаче той, что встретила их первой, и небольшими группами. Изящные цветы с выгнутыми лепестками напоминали крупных золотых бабочек, присевших отдохнуть среди темной кинжальной зелени. Иные росли так близко, что можно было достать рукой. Леся даже отчетливо видела тонкий узор из коричневых стрелок на золотых лепестках. Но у нее не поднималась рука сорвать ирис: зачем? Пусть растут: они так хороши на своем месте!

А болото уже скоро должно было кончится: тропа становилась все тверже, все крепче, уже почти не зыбилась под ногами. Почти исчезли болотные кочки, меньше стало и водоемов; среди раскидистых ветел все больше появлялось пушистых сосенок. Страшная Мертвая зыбь превращалась понемногу в безобидную солнечную поляну.

А впереди снова маячил все тот же дремучий лес. Тот же? И при этом совершенно иной, неведомый, гнетущий. Где-то там, впереди, скрывался их древний и грозный хранитель, на встречу с которым шли они теперь.

Янка обернулся на ходу.

— Не устала? — спросил он заботливо. — Ничего, Лесю, дойдем уже скоро. Немножко осталось.

Мертвая зыбь осталась позади. Путники вышли на твердую землю. Здесь они решили передохнуть, а заодно обмыть ноги в небольшой бочажинке, из тех, что попадались им на пути. Плескаясь в теплой воде, смывая с икр болотную тину и грязь, Леся только теперь почувствовала, как устали ее ноги.

— Ух! — выдохнула она с облегчением. — Умаялась я все же… Ты-то как, Ясю?

— Держусь. Ничего, Лесю, обратно другой дорогой пойдем. Зыбь не везде сплошняком идет, слева тут перешеек есть твердый.

— Ага, значит, все-таки есть другая дорога? — рассердилась она. — Что ж ты меня тогда потащил через эти топи да овраги? На веревке еще прыгать заставил, в петле этой кувыркаться!

— Тихо, тихо, — урезонил Ясь. — Разошлась! Ты, Лесю, я вижу, так и не разумеешь ничего. Это о т т у д а другой дорогой выбраться можно. Да не одна, а хоть десять дорог тебя оттуда выведут. А т у д а только одна дорога ведет. Нет т у д а других путей, все закрыты.

От этих слов на нее повеяло легкой жутью, которая со временем становилась все ощутимее. Это была уже не та небольшая тревога, что беспокоила ее в начале пути, а нечто гораздо более серьезное, необъяснимое, бесформенное, близкое к необъяснимому благоговейному ужасу. Это чувство все больше усиливалось по мере того, как с каждым шагом все больше мрачнел, темнел лицом ее друг. Его движения стали более резкими, руки немного дрожали, черты лица, казалось, приобрели какую-то тревожную заостренность. Леся видела, что его терзает страх еще больший, нежели ее собственный.

Лишь один раз, когда они снова входили под полог леса, Горюнец нарушил молчание:

— Здесь начинаются священные места. Дальше нам нельзя разговаривать, ни единым словом не вправе мы нарушить вековое безмолвие. Здесь даже птицы молчат. Поэтому говорю теперь. Мы не подойдем к н е м у близко, это может быть опасно. Мы даже не выйдем на ту поляну. Мы станем за кустами и глянем сквозь ветви.

— А вы с дедом Василем тоже так прятались? — спросила она.

— Разумеется. И, как видишь, даже это нас не спасло.

Вдруг он порывисто обхватил ее за плечи, прижал к себе. Она вдохнула волнующий запах полыни, услышала частые неровные удары его сердца. Одна его теплая ладонь лежала у нее на затылке, другая — на спине, в ложбинке между лопатками; обе руки слегка подрагивали.

— Может, не пойдем, Лесю? — спросил он тихо. — Еще не поздно вернуться.

Она нехотя, медленно отняла лицо от его груди, посмотрела ему в глаза.

— Надо идти, — ответила она так же тихо.

Этот лес был совсем другим — настоящий сосновый бор, тот самый заповедный бор ее снов. Никогда прежде не встречала она таких сосен. Их стволы были так высоки и прямы, так легко несли ввысь раскидистые кроны, что издали казались грациозно-тонкими. А между тем стволы эти были такими могучими — едва обоймешь руками! А низом простирался густой подлесок, все больше мрачно темнеющий ельник, но порой попадались и лиственные кустарники.

Где-то рядом таилось бесформенное черное зло — Леся ощущала его всей кожей. Но при этом ощущала она и невидимый обережной круг, делавший их недоступными для этого зла.

Ей не показались кощунственными слова друга о том, что это языческое капище — священно. Кто сказал, что священным может быть только божий храм? Ведь и Бог не един. Здесь они видят иного бога.

Здесь, конечно, не то, что в божьем храме: вместо ладана и воска — запах смолы и лесной свежести; вместо темного закопченного купола — синее небо сквозь сосны. Вместо снисходящей на прихожан благодати — суровое напряжение. И, несмотря ни на что, эти места — священны.

Горюнец крепко взял подругу за руку и настойчиво потянул в сторону — туда, где оливково черневший ольшаник заслонял проход на небольшую, но все же просторную поляну. Меж черных ветвей и острозубых шершавых листьев было много широких просветов, и через них Леся увидела открывшуюся ее глазам картину.

То самое место! Те же сосновые кроны, летящие ввысь, тот же кустарник, окруживший поляну плотным кольцом. И те же угловатые черные контуры…

Но все же Дегтярной камень наяву оказался не совсем таким, каким являлся ей в снах и мечтах. Тогда ей виделось нечто огромное, необъятное, подавляющее. А он оказался сравнительно небольшим: Янке по пояс, ей — чуть пониже груди. И в то же время на черной поверхности камня она разглядела какой-то причудливый рельефный узор, отдаленно напоминающий человеческое лицо, устремленное прямо на нее. И вдруг ей показалось, что вместо черного камня на нее глядит светловолосый молодой мужчина, чернобровый и синеглазый, с четкими и резкими чертами лица, смутно похожий на Янку.

«Купала!» — пронеслось у нее в мыслях. И больше она уже ничего не помнила.

Когда Леся очнулась, она не сразу поняла, где находится, и что же с ней происходит. Первым пришло ощущение очень неудобной позы: она лежала, опираясь лопатками на что-то твердое и какое-то угловатое; голова, оттянутая тяжелыми косами, свисала ниже плеч. Потом она вдруг поняла, что ее резко встряхивают, далеким голосом зовут по имени. Она хотела было подняться, поменять позу, но обнаружила, что на это нет сил: тело стало таким безжизненно-вялым, что невозможно было пошевелить рукой или ногой. Даже глаза едва открылись, как будто веки стали чугунными.