— Ясю! — окликнула она друга.

Он оставил мотыгу и обернулся.

— Раненько же ты поднялась! — улыбнулся он было, однако улыбка сбежала с его лица, сменившись участливой тревогой.

— Да что с тобой, кветочка моя? На тебе же лица нет!

На ней и в самом деле лица не было. Хорошо, не видела она себя в эти минуты — а не то нипочем бы не показалась ему на глаза! Сама — желтее церковной свечки, скулы обострились, под глазами — черные тени. И вся дрожит, что твой листок осиновый.

— Ясю, — едва смогла она выговорить. — Мне опять… снилось…

Он словно бы и не удивился даже, только озабоченно протянул:

— Та-а-ак! И что же на этот раз?

— Он… зовет меня… Я должна там быть…

Янка вздрогнул, резким движением схватил ее за плечи. Неотрывно глядя ей прямо в лицо, с тихой угрозой произнес:

— Даже думать не смей.

— Я не хотела… Я уж и позабыла про него совсем — до того ли мне было, Ясю? Да только о н вот… пришел во сне. Он и прежде являлся; я давно тебе рассказать хотела, да ты не слушал. Тогда мне все панов показывали, а теперь — ну такие страсти!.. И всякий раз я то место вижу… Глухомань, сосны… и о н!

— Да, все верно выходит, — озабоченно кивнул Горюнец. — А что за страсти ты видела?

— Погром ночной… Будто бы вороги на Длымь нашу напали… гайдуки ли, шляхта ли… Хаты жгут… Людей саблями рубят, нагайками секут… Один мужик девчонку оборонять стал — так его у меня на глазах едва не в куски изрубили…

— Да, недобрый сон, — согласился Янка. — Ну, а дальше?

— Будто бы должна я туда прийти. Словно сказать мне хотят: не придешь, мол, — с вашей деревней все это наяву случится. А как же я приду, когда я и дороги не знаю? А потом и еще одно показали, что самое меня ждет…

— И что же?

— Говорить даже совестно… Будто мужик на меня навалился… к земле прижал, едва не раздавил… Будто бы и в самом деле со мной это случится… коли т у д а не приду.

— Беспременно случится, — отрезал Янка, — коли будешь, как давеча, одна по погостам бродить.

— Но, Ясю, это же не на погосте было. Это было знаешь где? У нас в деревне, возле Луцукова тына. Там еще боярышник растет, кустище такой здоровенный, Панька еще меня туда толкнул — помнишь? А возле того куста ложбинка еще есть, яминка такая неглубокая, а в ней бурьян густой — вон там…

— Да я уж и сам понял, где. Ну тогда, может, это Панька и был?

— Может быть. Я его и не разглядела толком.

— Ну, какой он хоть? Толстый, худой, чернявый, белявый?

— Чернявый или белявый — не скажу, темно было. Вроде не толстый, но тяжелый — словно и не знаю чем меня придавили. Одно могу сказать — безбородый.

— Хороша примета, ничего не скажешь! — усмехнулся Янка. — А много ли ты по нашему краю бородатых найдешь? Вот хотя бы у нас на селе — кто с бородой? Дядька Рыгор один, да еще из стариков кой-кто.

— Нет, он был не старик, — убежденно заявила девушка. — Скорее напротив — молодой.

— Ну, и то добре, — хмыкнул Янка. — А то я уж было подумал на бедного старого Тараса.

— Вот уж точно не Тарас! И гадать без толку: может, мы и вовсе его не знаем. Да и не в том даже дело…

— Я знаю, в чем дело, — мрачно ответил он. — Я ведь тоже сны эти видел, тебе только говорить не хотел.

— И что же ты видел? — оживилась она. — То же самое место? И тоже звали тебя?

— Звали, да не меня. Видно, и в самом деле ты ему нужна, а я будто бы отвести тебя должен на то место — так мне говорят.

Она изумленно взмахнула ресницами.

— Так выходит, Ясю, ты знал про то место? Всегда знал? И молчал…

Он взглянул на нее так, что трудно было понять: по-прежнему ли он только озабочен или уже начинает сердиться.

— Не такое это дело, о котором можно повсюду болтать, — бросил он. — Это тебе не Агатку с Лукашом сговорили! Ты помнишь, что было с Васькой?

Конечно, она помнила. Василь тогда что-то неосторожно сказал про «поганых идолов», а через два дня без всяких видимых причин вдруг потерял сознание, да так и пролежал долгое время. Целый час над ним тогда бились, покуда в себя пришел.

— Это Ваське еще повезло, — продолжал Горюнец. — Со мной хуже было.

— Когда? — вырвалось у нее. — Она никак не могла вспомнить, чтобы Ясь когда-нибудь часами лежал в глубоком обмороке.

— Когда да как — ты все и так знаешь. Не знала вот только — почему. Один я знаю, с чего то пошло. Дед Василь еще знал, да может, бабка Алена догадывалась. Их уже нет, теперь остался я… Не станет меня — и оборвется последняя нить.

Теперь, казалось, он говорил сам с собой; из его слов Леся поняла лишь одно: Ян Горюнец — последний, кто точно знает, что древний хранитель длымчан — не миф, не сказка, а самая настоящая правда. Не будет Яся — и останутся одни байки, искаженные многими пересказами.

— Ясю, — тронула она его за плечо. — Покажи мне дорогу. Нас тогда будет двое, вдвоем любая ноша легче.

Он словно очнулся от какого-то тяжелого сна, испытующе и строго посмотрел ей в лицо:

— Ты хоть знаешь, о чем просишь? Сколько лет я этот крест несу по той своей давней глупости, горя сколько принял — из-за чего, ты думаешь? Вижу я, Лесю, и впрямь пора тебе знать. Ну так слушай, как все было и с чего началось.

Было мне тогда без малого пятнадцать годочков. И уж такой я был неуемный, вроде тебя: все-то мне знать хотелось, что положено и чего не положено. Не подумай только худого, — спохватился он, — голых девок возле бань я не караулил и в чужие окна не подглядывал. А теперь порой думается: лучше бы хоть девок стерег, да не тревожил бы тайного зла.

— Тайного зла? — переспросила она.

— Да. Ты слушай, не перебивай. Так вот, пуще всего на свете меня как раз и занимал этот наш хранитель лесной. Ты, может, помнишь: я тогда про него только и говорил, ни о чем другом и думать не мог.

Да-да, теперь она вспомнила. Так вот, оказывается, откуда у нее эта неистребимая тяга к запретному разговору — из детства, от Янкиных волнующих рассказов. Он тогда много рассказывал разных историй о древнем идоле — и настоящих, и самим же им придуманных, но всегда интересных, увлекательных, словно волшебные сказки.

Потом он вдруг по какой-то неведомой и жуткой причине наглухо замолчал, строжайше запретив ей упоминать даже имя Дегтярного камня. А она, как и все дети, обожала всевозможные тайны, и ей, конечно же, очень хотелось допытаться: что же случилось с Ясем? Позднее истинная причина забылась, однако любопытство к идолу так и осталось.

— И люди мне тогда говорили, — продолжал теперь выросший Ясь, — замолчи, мол, не тревожь, выбрось из головы! Да я вот не слушал и гнул свое, выспрашивал все да выпытывал. А потом мне этого еще и мало стало: захотел я тот идол своими глазами увидеть. Уж и не помню, кому я про то обмолвился, да только та баба со страху чуть на тот свет не отправилась. Богомолкой сроду не была, а тут вдруг креститься стала часто-часто да бормотать: «Пресвятая богородице, помилуй отрока грешного, неразумного…»

Вижу я тут — совсем дело плохо. Расспрашивать больше никого не стал — дороги мне все равно не укажут. А всего вернее, что никто ее и не знал, дорогу-то…

И решил я тогда сам ее отыскать. Где ее искать, я, конечно, толком не знал, но думал отчего-то, что к востоку надо идти. Ну, сама прикинь: к западу — Буг, на юге — Яроська, к северу большак тянется, там идолу и вовсе делать нечего, так что остается только восток. Вот к востоку я и начал с тех пор все больше забираться, дорогу искать. Ничего, разумеется, не нашел, зато однажды в трясине увяз — еле выбрался! Отец меня дома выдрал, конечно, да, пожалуй, на том бы дело и кончилось, но вот на другой день подзывает меня к себе дед Василь и говорит:

«-Слыхал я, милок, будто ты на хранителя нашего поглядеть хочешь?»

«-Ой, — говорю, — деду, так охота — ночами уснуть не могу!»

«-Опасное, хлопчику, это дело, — отвечает старик, — и лучше бы тебе на ту дорогу и вовсе не ступать. Да только я ведь знаю — ты все равно не уймешься — а потому я тебя сам туда поведу. Одному тебе все равно туда не добраться, а в беду запросто попадешь».