— Не журись, дивчино, свидимся скоро! Вот увидишь, разыщу я тебя.
Дома Ганна объявила, что за Язепа замуж не пойдет. Мать и сестры были совсем сбиты с толку этим ее решением: по их разумению, Язеп был парень хоть куда: здоровый, работящий, из хорошей семьи и с достатком, а что не так хорош лицом, как хотелось бы Ганне — так с лица же не воду пить, можно бы и привыкнуть.
Начались тут, ясное дело, извечные родительские укоры: что-де совсем девка сдурела, своего счастья не разумеет; да все вы одинаковы, всем красавца надобно, даа где ж его взять; хлопцы-то смазливые кругом толпами ходят, да что с них проку! Да на то ли отец с матерью девку свою выпестали-выкормили, чтобы она их теперь срамила на старости лет, женихами бросалась?
Тут они, правда, были не вполне справедливы: Ганна пока еще никого не срамила. Никакого сговора и в заводе еще не было, о нем только поговаривали, слова жениху еще никто не давал, а потому и сраму взяться было неоткуда. Но для разгневанных родичей справедливость, как всегда, был на десятом месте, им важно было сломить упорство дочери.
Дочь же твердо стояла на своем. Тэкля, исчерпав все доводы, отхлестала ее по лицу мокрыми ладонями. Ганнуся заплакала, но не уступила. Тогда Юстин, догадавшись, где тут собака зарыта, рассказал жене про Микифора.
— Этого еще недоставало! — всплеснула руками мать. — С хохлами, знаачит, вздумала шашни водить, как последняя самая… Ты жида еще возьми в женихи! Господи, и кого ж это я родила — себе на позорище?!
Ганна в ответ лишь давилась слезами и молчала.
Тогда Тэкля, по примеру своего сурового родителя, решила запереть ее в погреб.
Мигом разнеслась по всей деревне весть, что-де в Галичевой хате разлад, Ганка в погребе сидит, а злодейка-мать ее оттуда на свет божий не выпускает. Узнал весь честной народ и про Язепа, и про Микифора, и про Ганкину привередливость. Подруги ее жалели, хлопцы больше посмеивались, старухи плакались: вот, мол, времена настали, никакого сладу с девками! — а злодейка-мать ходила черной хмарой, слыша все эти разговоры. Блеф с погребом у нее не вышел — дочь продолжала упрямиться, хотя продрогла до костей и на сухих корках изрядно оголодала. А вскоре Тэкле пришлось ее и вовсе из погреба выпустить: отчасти из жалости, отчасти из-за людской молвы, а больше всего потому, что надо было полоть гряды и окучивать картошку, а эта краля сидит себе в теньке да в холодке, будто пани какая…
Пробовал потом и Юстин вразумить упрямую дочь:
— Опомнись, дурная! Он уж сто лет как думать о тебе позабыл! Мало ли у них на селе своих девок; дюже надо ему в этакую даль из-за чужой ноги бить!
Ганне нечего было на то ответить. Она уже и сама склонялась к такой мысли, как ни было ей тяжко и горько. Однако ее решимости это не поколебало. Пусть позабыл о ней чернобровый незнакомец, но как теперь ей жить, как связать судьбу с каким-то убогим Язепом, зная, что живут на свете такие хлопцы, как Микифор.
Бедный отвергнутый Язеп поначалу просто ошалел, потом не на шутку обиделся, но в конце концов рассудил, что так оно даже и лучше. Хоть Ганнуся ему и нравилась (да и кому бы она не понравилась?), однако женитьбой он еще не бредил и к алтарю не торопился, желая годок-другой еще погулять на свободе.
А вот Микифор не забыл о Ганне. Как-то вскоре после той домашней бури в Галичеву хату забежал Янка Горюнец, тогда еще синеглазый белоголовый шестилеток.
— Ганнуся, идем скорее! — поманил он ее за собой.
Янка выглядел радостно-возбужденным; глазенки его блестели, щеки распылались.
— Да что с тобой, Ясику? — удивилась Ганна. — Никак, опять что-то в лесу нашел? Уж не мавкин ли золотой гребень?
А надо сказать, что Янка в детстве имел счастливый дар находить разные занятные вещи — от старой подковы до потерянной в кустах девичьей ленты или сережки (само собой, что для их владелиц подобные находки отнюдь не всегда были желательны). А еще более любил он про эти свои находки разные чудеса воображать. Подкову на дороге найдет — не иначе, как его любимец, рыжий весенний конь, оставил ему в подарок. Подберет где-нибудь на лугу забытую пастухами жалейку — а это уж, верно, сам святой Юр, волчий пастырь, обронил ненароком, и теперь он, Янка, будет на той жалейке играть и волков пасти, чтобы скот не резали. А более всего мечтал он найти мавкин золотой гребень. Сколько баек о нем ходило! Сказывали, что коли красной девке тот гребень попадется и станет она им косы чесать, то сделается у нее волос кудрявый и долгий — всем на диво.
— А зеленым не станет? — усомнился маленький Янка.
Его заверили, что нет, не станет, ибо подрасти девичья коса еще может, ну а насчет масти — тут уж какой на свет родилась!
Вот он с тех пор и надеялся, что какая-нибудь мавка подарит ему свой гребень для будущей невесты. Соседи над ним посмеивались: глядишь, и впрямь найдет какой-нибудь обломанный, беззубый…
Но, видимо, н сей раз у него были новости получше, нежели какой-то там гребень, пусть даже мавкин.
— Ганнуся! — зашептал он срывающимся от волнения голосом, едва переводя дыхание. — Там, в краснотале, у реки… тебя ждут!..
Ганнуся вздрогнула.
— Кто?
— Хлопец какой-то. Не наш: я его не знаю. Сдается мне, Ганнусь, что это тот самый, про которого все говорят…
— А как его звать? — спросила Ганна.
— Вроде Миканор или как-то похоже. Я что-то не запомнил.
— Может, Микифор?
— Точно, Микифор и есть — так он сказал.
— Ну так бежим скорее! — воскликнула Ганна, хватая его за руку.
Когда они, задыхаясь от волнения и быстрого бега, примчались на берег реки, где вишнево-зеленым туманом клубился краснотал, навстречу им, раздвинув ветви, выступил из зарослей Микифор — смуглоликий, чернобровый, с радостной улыбкой на ярких вишневых губах.
— Ганнуся! — выдохнул он. — Пришла-таки… Спасибо, хлопчику! — не забыл он и про Янку.
— Так ведь и ты пришел, Мицьку! — ответила Ганна. — Не забыл про меня…
— Так вон оно что! — вновь перебила Леся. — Выходит, и Ясь помогал мне на свет родиться?
— А как же? Помогал, помогал, не без того… Ну, слушай же, что дальше было!
В тот же вечер Ганна привела своего Микифора на поклон к отцу-матери.
— Вот мой нареченный, — сказала она гордо.
Как приняли этого нареченного мать с отцом — догадаться нетрудно. Микифор получил бесповоротный отказ, да при этом еще и едва успел увернуться от брошенного Тэклей полена. Неразумной же дочери мать снова нарумянила щеки, да в придачу еще оттягала за косу, чтоб неповадно было таскать на отчий двор кого ни попадя.
Ганна виделась потом с Микифором еще несколько раз. Недолго миловались голуби сизые: надо было Микифору домой возвращаться — наступала летняя страда.
— Ворочусь я, кохана моя, — утешал Микифор плачущую девушку. — Вот увидишь, приеду к осени, да не один, а со сватами. Честь честью буду сватать. Да ты не плачь, не журися…
Не сразу узнали на селе, когда уехал Микифор домой. В Длыми он после неудалого своего сватовства больше не появлялся, в окрестных деревеньках тое его не видели. Никто и не знал, где же он остановился. Ганна потом Хадоське поведала: шалаш в лесу поставил, в нем и жил.
А Ганна и после его отъезда продолжала отлучаться из дому. Люди думали, что Ганка по-прежнему бегает на свидания к своему хохлу, а она меж тем, подобно гжелинской Маринке, рыдавшей и своем Стасе на берегу и в овраге, проливала слезы в покинутом шалашике.
И вскоре, как позднее гжелинская Маринка, поняла Ганна, что оставил по себе Микифор нежеланную памятку.
Нежеланную — конечно, не то слово: Ганна и сама мечтала родить ему сына. Но несвоевременную — это уж точно. Ничего еще не было заметно, а она загодя боялась: передник напускала спереди складками, в бане старалась повернуться спиной к остальным. Как-то ей вдруг стало дурно от запаха пережаренных с луком свиных шкварок — едва успела на двор выскочить, закрыв рот передником.
