Было это еще зимой. Когда Виринка, румяная и возбужденная, ворвалась в Галичеву хату, Леся сидела за кроснами, выводя один из тех знаменитых на всю округу кушаков-дзяг, что радовали взоры на всех базарах и ярмарках и принесли длымчанам столь же громкую славу, как и их пособничество беглым дворовым.

Виринка постояла недолгое время подле, посмотрела из-за плеча подруги, как искусные Лесины руки неторопливо перебирают цветные нити, уток за утком выкладывая диковинный узор. Постояла, чуть склонив голову набок, потом этак двусмысленно усмехнулась, и наконец заговорила:

— Что, сидишь? Ну, сиди, сиди, много высидишь!

Почуяв недоброе в ее словах, Леся вздрогнула и обернулась, устремив на подружку настороженный взгляд.

А Виринка, хоть и сгорала от нетерпения, хотела в то же время сохранить наигранное спокойствие. Неторопливыми шагами обошла она Лесю и наклонилась над ее работой.

— Хороша дзяжка! — заметила она, слегка касаясь пальцем туго натянутой шерстяной нити. — Кому готовишь-то? Данилке небось?

— А тебе-то что до того? — еще больше встревожилась Леся.

— Ну, давай, готовь! — продолжала Виринка. — Да только напрасно стараешься: и без тебя ему дзяжку выткут! Он ведь, слышь ты, жениться собрался.

— Как жениться? — ахнула Леся. Деревянный челнок выскользнул из ее дрогнувших пальцев и, глухо ударившись о раму кросен, затанцевал на красной уточной нити. — Кто тебе сказал?

— А что? Все девчата уж про то знают. Да еще говорят: не видать, мол, теперь кой-кому Данечки, как своих ушей!

— Брешут небось? — глухо проговорила девушка. — Все злобы своей не уймут никак, воздуха им жалко!

— Да уж нет, не брешут — пес брешет! А я вот верно слыхала: сватов-то, может, и не засылали еще, а невесту уж приглядели.

— А что за невеста — знаешь? Кого сватать хотят?

— Ну, понятное дело, что не тебя! Паненку сватают, из Кржебулей.

— И хороша девка?

— Не знаю, не видала, — помотала головой Виринка. — С лица, может, и похуже тебя будет, да что с того проку? Зато уж и наряды у нее, верно, твоим не чета! Уж эта паненка-лебедка ему себя выкажет: в черевички на подковках обуется, юбки свои крахмальные наденет, да с кружевами в три ряда, лентами цветными всю себя обовьет — тут уж ни одному хлопцу не устоять! Где уж тут паневе твоей дерюжной!

Леся молча вздохнула. Уж она-то нашла бы, во что нарядиться, кабы только за тем дело стало! И кружева на подол нашить ей не беда, коли уж Даниле так нравится, и лентами себя убрать — тоже невелика премудрость! Вон сколько у нее этих лент — целая шкатулка! Шелковые, атласные, скатанные в рулоны, всех мыслимых цветов и оттенков. И от матери-покойницы много чего осталось, и от стариков по временам перепадало, и Ясь покупал ей не раз эти ленты, и она с удовольствием их носила, несмотря на Савкин запрет брать что-либо у солдата.

Да только чем это ей поможет? Ведь не в лентах и не в нарядах тут соль, как не понять!

Весь день после того ходила она убитая, с темным угасшим взором, а ночью долго плакала, отвернувшись к стене и крупно вздрагивая всем телом.

С тех пор она тяжело загоревала, впала в какую-то мучительную безысходность. И даже не столько Данилина близкая свадьба так ее угнетала, сколько та черная и стылая пустота, что поселилась теперь в ее душе.

Но Лесина душа не терпела пустоты. Прошло короткое время — и снова стали пробиваться ростки прежнего чувства и отчаянной надежды. Всеми силами убеждала она себя, что не может этого быть, напраслину бают люди. Не может Данила так равнодушно пренебречь ею, не может забыть ее ради какой-то белобрысой, пустоголовой шляхтяночки, которая, небось, только и способна, что играть глазками, глупо хихикать да притворно краснеть, как свекла.

Сколько раз гляделась она украдкой в маленькое зеркальце, которое Янка недавно купил ей в местечке. Сколько раз, любуясь своим отражением, недоумевала она, как можно отвергнуть такую девушку. Теперь она уже не сомневалась в том, что красива, хоть это и была вовсе не та красота, какой восхищалась Леся и о какой грезила с самых ранних своих лет. Хоть и знала она теперь, что тяжел ее взгляд, что не каждый может его вынести, но своим женским чутьем она не могла не знать, что каждый, заглянувший однажды в ее бездонные колдовские очи, едва ли сможет их забыть.

Вот они — эти длинные, тонкие, безупречные дуги бровей, и эти глаза — яркие, изменчивые; то золотыми бликами заиграют, то туманной дымкой затянутся.

А эта нежная бархатистая кожа? А эти яркие вишневые губки, эта улыбка, блеск жемчужных зубов? А эта роскошная длинная коса в руку толщиной, тяжело спадающая на грудь, эти прелестные легкие завитки на висках и на лбу? И неужели Данила променяет эту необычную, редкую красоту на шляхетский род?

Нет, не может этого быть! Не может…

Однако стоило ей отвести очи от зеркальца — и ответ начинал звучать все менее и менее уверенно, все отчетливее слышался в нем вопрос.

Не может?..

Только бы дождаться весны! Пусть жаркое солнце сгонит постылый снег, пусть запахнет парной землей, пусть поскорее выглянет первая травка, развернутся клейкие пахучие почки, зазвенят в синем небе жаворонки… Тогда девчата заплетут косы цветными лентами, совьют венки, поведут хороводы. И тогда, в шитой алым цветом рубахе, придет к ним Данила, и пройдет по шелковой мураве к ней навстречу, и протянет к ней руки… Он обещал прийти на Пасху…

Однако Данила не пришел ни на Пасху, ни на Красную горку. Теперь ждали его на Троицу.

Ах, Троица! В этот день убирают лентами и цветными гирляндами молодую березку, а девушки убирают себя березовыми ветвями. В этот день принимают в девичий круг вчерашних подлеток, надевают им на головы венки из барвинка — этот цветок издавна олицетворяет чистоту девушки.

Леся уже почти забыла, какой ценой достался ей этот венок, как плакала она тогда, вытирая слезы о Янкину рубаху, пока он расчесывал ее растрепавшиеся волосы. Помнила только этот пышный венок, свитый из голубого барвинка и зеленой руты, который торжественно водрузили ей на голову. Помнила, какая радостная стояла рядом с ней подружка Виринка, помнила и девичий хоровод с долгими песнями, и собственное восхищенное неверие: ведь еще вчера была долговязым, неоперенным подростком, а теперь — уже девушка, почти что невеста.

В этот день из девичьей стайки выбирают самую красивую и, одев ее в мужское платье, сажают верхом на белого коня, дают ей в руки овсяный сноп и с песнями возят по деревне. И в прошлом году, и в позапрошлом это была Доминика, признанная красавица села; наверное, и в этот раз выберут ее же, тем более, что за минувший год она стала еще красивее. Но Доминике уже семнадцать, к ней не раз уже засылали сватов, не сегодня-завтра она выйдет замуж. И кто же будет ее преемницей в этом обряде?

Леся точно знала: не она. Будь она хоть всемеро краше — ни за что девчата не посадят ее на белого коня, не дадут ей в руки овсяный сноп. Кого угодно посадят, да хоть бы толстушку Марту, а уж Леське этой чести ни в жисть не видать! Да и не надо, коли так.

Этим весенним вечером, когда все работы были закончены, Леся взяла за руку молодую невестку, одиноко сидевшую у окна.

— Пойдем, Гануля, на Буг! — позвала она. — Пойдем на закат поглядим! Хороши по весне закаты…

Ганна подняла на нее глаза:

— На Буг? Ну что же, отчего бы не пойти?

— Да сходите уж вы, в самом-то деле! — подала голос Тэкля. — Ножки разомнете, ветерком подышите… Да поскорей собирайтесь, покуда Савел не вернулся, а то, чего доброго, и не выпустит вас — без дела-то бродить…

При упоминании о грозном супруге Ганна вздрогнула, а Леська досадливо поморщилась.

Она ничуть не осуждала невестку за то, что та не любит мужа, что не чувствует к нему вообще ничего, кроме застарелого рабского страха. Да и сама Леся не могла себе представить, чтобы кто-нибудь, за исключением кровной родни, мог любить такого человека, как ее родич. Да и Ганна, в которой с младенчества затоптали и заглушили все ростки живого чувства, едва ли способна была испытывать что-либо другое, кроме этого самого страха, или, как говорили в ее родной деревне, «почтения».