Когда же они, разгоряченные, взопревшие, румяные и слегка растрепанные, вернулись на свое место, их немедленно окружила шумная толпа Янкиных друзей-приятелей, да и просто знакомых.
— Ну ты, Янка, нынче и выдал! — одобрил Симон Горбыль, дружески ляпнув его ладонью по спине. — Подметки у тебя еще не отлетели?
— Где там! — поддержал его Михал. — Ты спроси, как это он еще брыль свой не потерял! — сам Михал был без всякого брыля, с примасленными из щегольства белобрысо-желтыми вихрами.
Леся меж тем поправляла свою готовую развязаться ленту, как вдруг вспомнила о болезни Яся, уже несколько лет бывшей его проклятием. Она бросила на друга всполошенный взгляд, но тут же облегченно вздохнула. Янка часто и глубоко дышал, убирая со лба взмокшие пряди, но это было здоровое и чистое дыхание, ничуть не похожее на те жуткие хрипы, что пугали ее совсем недавно.
А Янка поднял глаза, с победным счастьем оглядел всех.
— Да о чем вы говорите, братцы… — начал он, и голос его немного срывался от радостного волнения. — Подметки… Брыль… А самого-то главного и не знаете! О н о не пришло!.. О н о отпустило меня… Я здоров! Я теперь здоров! Вот так-то, хлопцы… — повторял он, не смея сам себе поверить.
— Да что ты говоришь, Ясю! — девушка изумлено и совсем по-детски взмахнула ресницами, на которых сверкающим бисером задрожали счастливые слезы. — Милый ты мой…
И зарылась лицом ему в грудь, прижалась горячей щекой к его чуть влажной от пота рубахе.
В ту минуту для Горюнца лишь это имело значение. Он потом смутно помнил, как друзья-приятели повалили к нему с хохотом и поздравлениями; ему тогда совсем неважно было, что кто-то сзади — кажется, Савка — негромко, но злобно процедил:
— Брехать ты здоров, вот что!
Но он не мог забыть беспощадно-сурового взгляда дядьки Рыгора, в чьих строгих серых глазах застыли сомнение и упрек.
Что ж, пусть! Теперь, когда счастье так нежданно повернулось к нему лицом, он никому не позволит отнять его лишь потому, что кому-то это не по душе. Даже если этим человеком будет столь глубоко им любимый и ценимый Рыгор Мулява.
А вскоре синий мрак окутал землю, и непроглядная мгла, оттесненная с поляны светом костров, затаилась под сенью леса, сгущаясь меж кустов и деревьев. Частые звезды уже рассыпались бисером по темному бархатному небу, а на поляне веселье было в самом разгаре. Во тьме и глаза ярче блестят, и руки теплее кажутся, и все вокруг приобретает вкус волнующей тайны, от которой горячее растекается кровь по жилам, сильнее стучит в виски.
Леся едва могла отдышаться после очередного танца. На нее вдруг обрушился нежданный успех, и она просто не знала, куда деваться от осаждавших ее кавалеров и кого из них выбрать, чтобы другие не обиделись. Она уже танцевала и с Саней Луцуком, и с Павлом Хмарой, и с Василем, и с Микиткой, и снова с Ясем… Сколько она помнит, в прежние времена одна лишь Доминика пользовалась таким вниманием.
Вспомнив про Доминику, Леся тревожно поискала ее глазами. Вон она, неподалеку; алые блики костра играют на ее лилейных щеках, скользят по светлым косам. Бегло и словно бы равнодушно поглядела она на Лесю, но та и без того уже знала, что первая длымская красавица еще долго не прости ей этого вечера, когда Леся перебила у нее ухажеров. Правда, сама Доминика тоже не оставалась одна, но длымскую королеву, до сих пор не знавшую соперниц, все равно глодала обида, что какая-то черномазая Леська, которую она всегда считала чуть ли не самой распоследней на все село, теперь вдруг посмела встать с нею вровень.
Именно по этой причине Доминика с такой готовностью поощряла ухаживания Данилы: ей не давало покоя, что какой-то хлопец предпочел сперва эту ничтожную глупую Леську, а ее, Доминику, словно бы и не заметил. Едва соперница утратила к Даниле интерес — и он тут же перестал существовать и для Доминики.
А Леська теперь, как ни в чем не бывало, гордо разгуливает, дерет кверху нос, липнет к Янке, словно к жениху сговоренному, хохочет, пляшет, трясет своими юбками, так что коленки мелькают у всех на виду, прости, Господи… Ну, доскачется еще эта бесстыдница, пообдерут ей цветные перышки!..
Ганна не танцевала — боялась мужнина гнева. Савел уже давно стоял возле нее, насупя брови, и без того сердитый, с тяжело ходившими желваками. Ганны он, впрочем, как будто и вовсе не видел, не сводя бессильно-мрачного взора с радостно возбужденной племянницы и счастливого Янки, которые о чем-то беззаботно пересмеивались с Настей и гулькали с малышом.
Есть на что Савлу гневаться: едва ли не вся Длымь перекружила нынче девчонку в танце, и одного лишь Михала не захотела она уважить. Три раза Михал к ней подходил, и три раза она выбирала кого-то другого, а этого словно и нет… Хорошо хоть, что не принимала она приглашений на танец и от нагловатых, самодовольных шляхтичей, успевших изрядно выпить: такого бы Савел уже не потерпел!
Страшно Ганнусе, боязно: вот кончится праздник, разойдутся все по домам — что-то будет?
Но вот танцы кончились; девчатам и паннам больше не нужно было выбиваться вперед, чтобы их заметили и пригласили танцевать, а потому народ хоть и не ушел с поляны, однако расступился, раздался вширь, рассыпался мелкими группами почти к самым ее краям, располагаясь почти вплотную к кустам, наползающим на поляну из леса.
Теперь все с нетерпением ждали вершины праздника — огненной пляски. Этот обычай имел древние корни, уходившие вглубь веков, и целью его было — охранить от злых духов, что боятся чистого живого огня. Это было редкое зрелище; его устраивали даже не каждый год, однако всегда неизменно затевали в те тревожные годы, когда назревала общая большая беда.
Длымчане, конечно же, не были столь наивны, чтобы всерьез верить, будто начертанные в воздухе огненные фигуры смогут оградить их от грядущего бедствия, однако древний обычай помогал людям приготовиться к тяжелым испытаниям, внутренне собраться, изгнать из сердца панику. И, главное, огненная пляска лишний раз напоминала людям, что древние, мудрые силы, веками оберегавшие предков, по-прежнему с ними, не отступились, не сдали, а ведь даже самым бесшабашным сердцам нужна хоть капля веры в их заступничество.
Далеко не всякий мог участвовать в этом ритуале: для этого требовалась определенная сноровка, умение, порой стоявшее на грани мастерства. Нужно было уметь красиво провести дугу, успеть закончить фигуру прежде, чем она погаснет, и при этом не загасить факел, не опалиться самому, ведя вкруг себя длинную огненную спираль.
Быть мастером огненной пляски считалось почетным среди молодых длымчан; это сулило внимание девушек, уважение друзей. С другой стороны, поскольку такой умелец крайне редко имел возможность показать себя на людях, а хвастать этим талантом считалось зазорным, то на деле это мастерство мало что давало самому плясуну. Впрочем, хвастунов и бахвалов среди них никогда и не было — прежде всего потому, что искусство огненной пляски требовало не столько отчаянности, сколько, напротив, спокойной решимости, ясной головы и крепких нервов, а у таких людей редко бывает охота хвастать.
Чем же кончались попытки стать огненными плясунами для все прочих, можно было судить из печального опыта Михала Горбыля, который несколько лет назад попробовал было увязаться за своими товарищами. Но только он ухватил горящий факел, только с ним завертелся, как испугался насмерть полетевшего в него хоровода огненных искр и завопил дурным голосом, бросил факел и под дружный хохот собравшихся саженными скачками бросился прочь. Он, конечно, знал, что эти искры тут же гаснут и крайне редко могут обжечь, но в ту минуту у него с перепугу все вылетело из головы.
С тех пор ему оставалось лишь завистливо наблюдать за другими, как ловко и красиво они кружатся среди ослепительно ярких огненных колец и спиралей, с каким восхищением смотрят на них все те, что только что безжалостно хохотали над потугами неудачника Михала.
За последние несколько лет лучшим мастером огненной пляски стал Артем Мулява, старший сын Рыгора. Артем не первый год был женат, однако продолжал занимать среди длымской молодежи ведущее место. Он был, конечно, не столь хорош лицом, как братья Луцуки, Василь или тот же Янка, но, высокий ростом, широкоплечий и длинноногий, тонкий в поясе и ловкий в движениях, Артем мог претендовать на своеобразную привлекательность. При всем при этом он был рассудителен и спокоен, мог быть веселым и в то же время оставаться невозмутимым. Ко всему прочему, он еще обладал известным добродушием, умел и байкой народ потешить, и добрым советом помочь. После того, как Янка ушел в солдаты, он стал вместо него коноводом у длымских хлопцев; остался им и после своей женитьбы, не уступив это место пусть более сильному, но и более твердолобому Савке.
