У подножья «Нового Вавилона» стояло несколько грузовых фургонов без какой-либо маркировки, и несколько Электронегров что-то оттуда выгружали. Под руководством белого мужчины в безупречном сером костюме они встали в цепочку и передавали друг другу деревянные ящики: в каждом фургоне их было штук по тридцать-сорок, — затем их опускали в люк; из-под земли Автоматически поднимались коричневые руки и принимали ящик за ящиком. На эту деятельность никто не обращал внимания — ни многочисленные строители, ни туристы, ни снующие туда-сюда пешеходы: во-первых, потому, что на Негров обычно не обращали внимания вообще, а во-вторых, если в ком и могло пробудиться любопытство, то они больше смотрели на сам небоскреб.

Даже Джоан, считавшая небоскребы одним из самых неполиткорректных творений человека, смотрела на него с благоговением. «Вавилон», подобно какому-нибудь огромному европейскому собору, настолько непохожему на окружающие простенькие домишки, что кажется, будто он сложен из иной реальности, нельзя было ни сравнивать, ни ставить в один ряд с остальными высотками Манхэттена. Он располагался в северной части острова относительно уединенно, отчего лишь сильнее казалось, будто это нечто уникальное, небывалое и невиданное. Зиккурат: сталь и стекло смело устремляются вверх спиралью громадных, черных как смоль ступеней — от таких пропорций кружится голова… а оно ведь еще и наполовину не достроено. Что будет, когда его закончат, когда его и без того невероятная высота увеличится еще вдвое, — уму непостижимо.

— Дорогуша, не мучайся, — утешила Змей, заметив борьбу чувств на лице Джоан. — Не грех признавать, что это красиво. Ты наверняка знаешь, что Фрэнк Ллойд Райт[204] хотел построить в Чикаго что-то подобное еще в 1950-х. Башню «Иллинойс» в милю высотой… Помню, в «Баха Диарио» на первой странице напечатали эскиз. «Еl Visiόn Fabuloso de Futuro»[205]. Просто роскошно. Затратно, непрактично, замысел внушал ужас большинству архитекторов того времени, но все равно роскошно. Я бы дорого дала за то, чтобы оказаться перед его воплощением — а еще лучше, на его вершине — всего на пять минуток.

— Да, Змей, но дело в том, — ответила Джоан, — что я девять лет проработала ревизором у Гарри и чувствую некоторую ответственность за этого монстра. Опосредованно, но все же… Когда его тень вытягивается через реку Гарлем и накрывает Южный Бронкс, когда городу приходится расширять канализацию, чтобы говну из «Вавилона» было куда стекать, — отчасти это мои навыки работы с общественным мнением.

— Ну, если ты считаешь, что ответственность твоя, можно и видом полюбоваться.

Айн Рэнд, как обычно, высказалась недвусмысленно.

— Это самое великолепное здание, которое мне доводилось видеть! — сказала она. — Это архитектурный триумф человечества!

— Погодите, сейчас мы вам еще фойе покажем, — сказала Джоан.

«Вавилон» не был охраняемой крепостью, и по его громадному радиусу располагалось великое множество разнообразнейших входов — дверей, которые вращались, распахивались и разъезжались, а также порталов с Электродиафрагмами, — но самым заметным входом были великие Ворота, располагавшиеся в самой южной точке. В первых пресс-релизах их называли Воротами Родного Языка, а потом шутники-обозреватели переименовали их в Ворота Родной Матери. То были двери высотой 153 фута из позолоченной стали и черного хрусталя, вделанные в огромную притопленную арку. Из-под арки застывшим потоком лавы вытекали гнутые мелкие ступени из черного мрамора — смотрелось элегантно, хотя из-за того, что они были неровными, люди часто спотыкались и падали (зимой положение обострялось, когда теплый воздух, дувший из широко раскрытых Ворот, растапливал снег, который тут же снова замерзал толстенными пластами на нижних ступенях и перед лестницей; говорили, архитектор Лонни Мацусида пыталась разработать действенное технологическое решение данной проблемы).

То, что находилось за воротами, походило не столько на фойе, сколько на каньон под крышей, по обеим сторонам которого высились утесы с балконами. Балконы тут и там рассекались искусственными водопадами, а на полу рядами стояли фонтаны с подсветкой и аккуратно подстриженные деревья и кусты. В честь знаменитых висячих садов Вавилона с потолка на длинных шнурах свисали белые керамические платформы с генетически модифицированным буйнорастущим плющом; с плети на плеть порхали Электроколибри, по капельке поливая растения и смахивая пыль с листьев; иногда, потеряв контроль, птахи разбивались об утесы.

Кончался каньон округлой залой со сводом — такой большой, что туда запросто помещался купол базилики Святого Петра, и еще хватило бы места для злобного швейцарского гвардейца с арбалетом. Из центра потолка спускалась цепь с массивной медной сферой, изображающей Землю; она висела в метре над плечами колосса, ликом похожего на раба, освободившегося от пожизненной каторги: на нем читались радость, надежда, гордость, праведность и зерно безумия. На каменной скрижали у постамента было написано: АТЛАНТ РАСПРАВЛЯЕТ ПЛЕЧИ.

— Ну, что скажете, Айн? — спросила Джоан. Она подняла Электролампу над головой, чтобы джинния могла разглядеть все получше.

— Мне кажется, — сказала Айн Рэнд, будто бы делясь сокровенными размышлениями, — если бы вы могли любить человека, чья мысль все это породила… если бы вы приняли его ценности настолько, что вышли за него замуж… то было бы еще не все потеряно. Ваше увлечение так называемым «либерализмом» вроде охраны природы характеризует вас как альтруиста и деятельного мистика, но, возможно, вас еще можно спасти. Придется объяснять вам достоинства эгоизма.

— О, здорово, — проговорила Джоан. — Вот вы о чем.

— Значит, вы заявляете, что ваша философия объективизма абсолютно последовательна, — сказала Змей, когда лифт третьего уровня в «Новом Вавилоне» вез их от 120 до 180 этажа, — и что человек, который согласен хотя бы с малой ее частью, самоочевидно соглашается с ней целиком.

— Правильно, — сказала Айн Рэнд.

— И следовательно, каждая, кто верит в силу разума и считает себя рационалисткой, должна автоматически соглашаться со всем, что вы говорите.

— Поскольку я права, почему бы всем мыслящим рационально людям со мной не согласиться?

— Да… и отсюда следует, как Э. Ли следует за Робертом[206], что любой, кто с вами не согласен, по определению нерационален.

— Если человек не может указать на конкретную ошибку в моих предпосылках либо выявить скрытую противоречивость моих выводов, то да, его следует считать нерациональным. А если он будет настойчиво отрицать реальность и дальше после того, как ему объяснят, как обстоят дела на самом деле, то его придется признать еще и безнравственным.

— И когда вы разработали эту философию?

— Миллиарды лет назад. Я придерживалась этой философии, сколько себя помню. Я в этом вопросе готова отдать должное лишь Аристотелю; а вся история западной мысли с IV века до нашей эры сводится к борьбе между Аристотелевой логикой и мистицизмом Платона.

— И вот появились вы, чтобы восполнить пробелы в системе Аристотеля.

— Чтобы очистить ее от налета платонизма. «Платон мне друг, но истина дороже» — эти слова приписываются Аристотелю. Первая часть фразы — сантименты сбитого с толку человека; Платон никакой не друг, он достоин лишь презрения. Дорога только истина. Истина, осознанная мыслящим сознанием.

— Иными словами, всеобщим здравым смыслом.

— Смыслом — да. Только не всеобщим. Такое бывает до обидного редко.

— Мне тут не совсем все ясно, мисс Рэнд, — сказала Змей. — Простите мое непочтение, но, принимая во внимание то, во что вы вроде бы верите, я вообще не понимаю, почему вы выступаете за личную свободу.