Одна эта выходка гарантировала Керригану место в самом нижнем кругу Левацкого Ада. Даже если ему там действительно уже грели сковороду, Арчи успешно учился на биохимика и обладал инсайдерской информацией о бизнесе прибыльного генного сплайсинга: дважды на летних каникулах он подрабатывал в «ФеноТехе» — фирме, занимающейся генной инженерией, на которую не так давно подала в суд администрация Бостона за серьезную преступную халатность. И Джоан решила, что он станет прекрасным источником дополнительных сведений — или адвокатом дьявола — для ее исследования. Но в тот день, когда она пошла к нему, коридор был битком набит сердитыми тетками, распевающими «Мы преодолеем».

— В каком богохульстве он повинен теперь? — поинтересовалась Джоан.

— Андреа Дворкин[176], — сказала ей главная запевала. — Керриган накатал жалобу, чтобы помешать ей выступить на следующей неделе перед студентами, и говорят, что он угрожает сделать то же самое, если в декабре захочет приехать Элис Уокер[177].

— А что за жалоба? Как он может помешать кому-то выступать в университете?

— Потому что в прошлый четверг на закрытом совещании Исполнительного студенческого совета узаконили новое Предписание по чуткости при ведении дебатов, — вступил второй голос, — которое запрещает студенческим организациям принимать докладчиков, чье присутствие может породить ощутимую атмосферу неприязни по отношению к какой-либо расе или полу, людям с особой физиологией и сексуальной ориентацией или любой другой притесняемой категории.

— Керриган, — сказала третья певица, — заявляет, что появление Дворкин гарантирует недружелюбную атмосферу для белых мужчин-гетеросексуалов.

— А что за гений вообще придумал это Предписание по чуткости? — спросила Джоан.

— Я, — ответила запевала. — Это важный шаг в развитии прогрессивного общества, но выпад Керригана — диверсия по отношению к предназначению Предписания.

— Ну что ж, — ответила Джоан, — каковы бы там ни были намерения, если вы этот ужас предписали, то, говоря строго, поступок Керригана правомерен. Андреа Дворкин и правда создает атмосферу неприязни по отношению к белым мужчинам-гетеросексуалам; отчасти именно поэтому она так интересна. Но, разумеется, если какой-нибудь мужчина прочитает ее эссе о зашивании пенисов как акте самосуда, у него может сложиться иное представление…

— Но первоначальной целью Предписания было защитить толерантность, поддержав студентов из притесняемых групп. Белых мужчин не притесняют.

— Но если сделать их единственной группой, которой нельзя сопротивляться вражеским нападкам, то они как раз и остаются притесненными.

— Слушай, — сказала запевала, — ты, похоже, просто не понимаешь. Если любая группа сможет запретить любое выступление, увидев в нем угрозу, даже когда выступающий прав, то вскоре вообще никаких выступлений не будет. Такая неразборчивость сводит смысл Предписания на нет.

— Может, даже придется его аннулировать, — сказала вторая девушка.

— Кстати, — добавила третья, ткнув ногтем с острым маникюром в выпуклый прямоугольник в заднем кармане штанов Джоан, — даже и не думай тут закурить. Это антиобщественное поведение, и мы подобного не потерпим.

Джоан, которая обычно воспринимала атмосферу неприязни как желанный вызов, расценила последнюю реплику как приглашение на танец, а поскольку морализаторство уверенной в собственной правоте певички напоминало Джоан саму Джоан, это лишь разожгло огонь. Но тонкость подхода Арчи Керригана была заразительна, так что Джоан не стала обнажать собственную идеологию и вступать в словесную поножовщину, а удалилась с сигаретами к ближайшему телефону-автомату и позвонила своему приятелю-еретику из Гарвардского «Кримсона». Она сказала ему, что в Кирклэнд-Холле собралось несколько женщин, которые желают донести свое мнение до как можно более широкой аудитории; сотрудник «Кримсона» пообещал немедленно прислать кого-нибудь с диктофоном. Тем временем Джоан, позаимствовав у Эллен Левенгук веревку, а у Лексы стратегию, проскользнула мимо кордебалета, спустившись по наружной стене общежития.

Ее ожидала радость вуайериста: Арчи Керриган заперся у себя в комнате в предвкушении длительной осады. Он уселся поудобнее, настроив терморегулятор на жару, как в Арканзасе, и разделся до майки (белая, без рукавов) и широких трусов (в полоску, цветов Британской Конфедерации). Именно в таком полуголом виде он подошел к окну, когда в него постучали. Похоже, он не удивился, увидев, что на подоконнике у него сидит женщина; Арчи поднял раму и пригласил Джоан выпить чаю.

— Надеюсь, ты не против немного попотеть, — сказал он, повернув терморегулятор еще на одно деление. Джоан против не была; а учитывая ее склонность к философски необоснованным романам, следующий ее шаг предугадать было несложно, но переспали они, лишь когда она пришла во второй раз.

После этого Джоан протянула руку, чтобы взять со столика пепельницу, но наткнулась на книгу. «Атлант расправил плечи» в мягкой обложке.

— Стоит читать? — поинтересовалась Джоан, Арчи же в качестве пепельницы нашел ей банку от пива «Курз».

— Неплохая телега, — ответил Арчи. — Лучшая рекомендация — то, что она почти всю политику ставит с ног на голову. Я не раз видел, как люди, которые вполне нормально переносят Г.Л. Менкена[178], просто из себя выходят по поводу Айн Рэнд. Без порнографических картинок большей полемики не вызовешь.

— О чем там?

— А это ты мне потом сама расскажешь. Прочитай и выясни.

— Ну ты хоть намекни.

— Зачем?

— Там больше тысячи страниц, и шрифт очень мелкий. Очень много придется потратить сил и времени.

Арчи ухмыльнулся.

— Джоан, в моей «Библии короля Иакова» тысяча страниц. На корявом английском, никак не меньше. Ты бы доверила кому-нибудь пересказать ее?

— Я католичка, — напомнила ему Джоан.

— Ну, — ответил Арчи, — так перестань ею быть. Получая информацию из третьих рук, мир ты не спасешь. — Он постучал указательным пальцем по обложке. — Врубайся сама.

Вот так, подгоняемая нежной стрелой любви, она открыла книгу Рэнд на первой странице и принялась читать.

«Атлант расправил плечи» — это был роман о будущем. Не о том, которое настало, а о том, что существовало в 1940-х, каким его видела Айн Рэнд в комнатушке на калифорнийском ранчо, где она написала первые из этого великого множества слова. О совершенно ином будущем…

Человечество бултыхалось на грани апокалипсиса. Весь мир обуял альтруизм — вера в то, что потребности общества важнее прав отдельного человека, — что довело до диктатуры все народы, кроме одного. Одни в целом мире народных республик, Соединенные Штаты все еще мигали маячком свободы и ценности индивидуальных достижений; хотя даже в Америке коллективисты отхватывали все больше и больше власти.

Коллективисты, главные дьяволы в готовящемся великом миракле, славились в основном идиотскими именами, которыми их наказали родственнички: Уэсли Мауч, Бальф Юбанк, Клод Слэгенхоп, Оррен Бойл, Тинки Холлоуэй, Бертрам Скаддер. Они отличались отвратительной внешностью: либо обрюзгшие, либо тощие, как жерди, лысые и неопрятные, отягощенные нездоровой кожей и дурным запахом изо рта. А также — очень невысоким уровнем интеллекта; многие хоть и посещали колледж, но ничего там не узнали, кроме того, что там не преподают ничего такого, что им хотелось бы узнать. Они либо занимались бесполезной работой, либо занимали паразитические должности, «работали» правительственными бюрократами, политическими лоббистами, налоговыми инспекторами, «трудились» в органах, регулирующих торговлю, и в областях науки, поддерживаемых государством, были счетоводами, философами-платонистами, экономистами-социалистами, современными художниками, сатириками, газетчиками-скандалистами, экологами, астрологами, профессиональными матерями на пособии; и так далее, и тому подобное. Поскольку у коллективистов полностью отсутствовал созидательный талант, поскольку они полные моральные банкроты и не могли испытать подлинного счастья, они старались наказать всякое проявление мастерства и самореализации в других; отсюда и их преданность этике альтруизма, которая превозносит посредственность над талантом и способность к самопожертвованию над самоуважением. К тому же они закатывали настолько ужасные званые обеды, что ни у кого даже сил не было притворяться, что им нравится.