— Точно, точно!

— Так, теперь… В графе «неприкольно»: все…

— Это уже не интересно.

— Ты уверен?

— Да. Что в этой графе, я и сам знаю.

Андрес выбросил сигарету в окно. «Конечно, знаешь», — подумал он.

— В любом случае, эта графа получилась бы очень длинной, — сказал Андрес.

— Да… ну что ж, теперь можешь идти спать.

— А ты что будешь делать?

— Не знаю… я бы выпил чего-нибудь.

— Понятно, — ответил Андрес, — будешь потягивать виски под депрессивную музыку.

— Почему бы и нет?

— Так ты ничего не добьешься.

— Я ничего и не добиваюсь.

— Ты достал, Джозеф… Сам себя мучаешь и упиваешься собственными страданиями.

— Конечно, упиваюсь! Тебе повезло: ты-то своей депрессией уже переболел… Отмучился… А вспомни, каково оно: полная безысходность и страдание без смысла и без конца… И теперь последнее утешение у меня отнимаешь — упиваться болью… Это же невыносимо!.. Так ведь и удавиться можно… А тебе не приходило в голову, что на самоубийство человек идет как раз тогда, когда уже не находит удовольствия в том, чтобы упиваться своими страданиями?.. Как тебе такая теория? Интересно, правда? Короче, я к тому, что лишить человека последнего удовольствия — значит, по-моему, обречь его на самоубийство. Поверь мне, братец: упиваться собственными страданиями — единственный способ справиться с депрессией… Депрессию нельзя пережить, не вознаграждая себя хоть этой малостью…

Луч надежды появился в глазах Андреса. Он помолчал минутку, желая убедиться, что Джозеф высказал все, что хотел, и спросил:

— Скажи… Ты не пробовал возобновить свои писательские опыты?

— Слуга покорный…

— Дурак, для твоей же пользы…

— Да-да.

— Ты ведь и не пытался.

— Да пытался я, пытался… Только вот когда парень, главный герой романа, на первой же странице превращается в кенгуру, да еще вдобавок оказывается единственным действующим лицом, не так-то просто придумать продолжение.

Андрес подумал и согласился, что это и в самом деле нелегко.

— Так пусть у тебя роман состоит из одной страницы.

— В очень толстой обложке.

— Да, и еще с предисловием!

— Тогда уж и с оглавлением!

— Первая страница: предисловие; вторая: роман на одну страницу; третья: оглавление… можно считать, книга почти готова!

— Какой же ты дурак!

Андрес улыбнулся. Это ему нравилось больше, чем извинения.

— И тем не менее ты должен писать.

— Мне нечего сказать.

— Человек, которому нечего сказать, не стал бы спать в гостиной, тем более в гамаке. Такой человек спал бы чинно-благородно в свой постели, а не висел на телефоне в три часа ночи.

— Но я не хочу ни о чем писать.

— Не верю.

— Я устал!

— Так иди спать!

— Не-а…

— Почему?

— Я еще не доел салат.

Андрес услышал, как Франсуаза вернулась в спальню. «Ох, уж этот его салат», — подумал он, поворачивая голову. Франсуаза подмигнула ему и улеглась в постель.

— Он из чего, твой салат? — спросил Андрес, снова высовываясь наружу.

— Из одних помидоров.

— И все?

— Ну… немного перцем посыпал.

— Помидоры с перцем?

— Да.

— То самое, что она всегда ела по утрам?

— Ага.

— И тебе нравится?

— Нет… терпеть не могу перец.

Андрес выпрямился и забарабанил пальцами по подоконнику.

— Черт возьми, Джозеф!

— Чего?

— Хватит жрать эту гадость!

— Не получается.

— Что значит — не получается? Кладешь вилку, выбрасываешь всё в ведро и разогреваешь себе пиццу.

— Но она ненавидит пиццу.

— Черт, Джозеф! Пойми: Клары больше нет. Она ушла. И возвращаться не собирается!

И тут Франсуаза запустила ему в голову подушкой. Андрес поймал ее и, держа в руке, продолжал разговаривать.

— Это не повод есть пиццу.

— Повод.

— Нет.

— Да.

— Да нет же, говорю тебе… Только представь себе, что ты читаешь в книжке: «Когда женщина его жизни ушла от него, он принялся за пиццу…».

— Блестяще! Такую книгу я бы с руками оторвал!

— Ну и дурак…

«А может, я и правда дурак», — подумал Андрес.

Он услышал, как жена поднялась с постели и подошла к нему. Взяла у него подушку, поцеловала в затылок и улеглась спать.

— Нет, я не дурак, — сказал Андрес. — И потом, я говорю серьезно. Ты должен писать.

— Ты думаешь?

— Уверен.

— Ну хорошо, пойду поищу бумагу.

— Да уж, постарайся, братец… и завязывай с помидорами!

— Лады.

Андрес выглянул в окно и залюбовался озером. Поверхность озера искрилась в лунном свете.

— Джозеф!

— Что?

— Ты правда это сделаешь?

— Постараюсь.

— Спокойной ночи, братец.

— Спокойной… Извинись за меня перед Франсуазой.

— Да ладно тебе.

— Ну, пока…

Андрес уже собирался повесить трубку, как его брат вдруг спохватился:

— Ах да…

— Что еще?

— Название-то я перепутал… «С открытым сердцем» — это фильм про слепого, который жил в лодке.

— Черт… Да, я в курсе… Я надеялся, ты забыл.

— Ты издеваешься, что ли? Так что же это было за название?

— Не знаю.

— Но мы должны вспомнить это проклятое название…

Андрес улыбнулся и ответил:

— Позвони, как вспомнишь.

— ОК.

— Удачи!

— Пока, архитектор.

— Пока, брандмейстер.

Джозеф повесил трубку и поставил телефон на столик в гостиной.

Он поднялся, выбросил еду из тарелки в мусорное ведро, помедлил немного, потом выбросил и тарелку тоже, вытащил из морозилки пиццу и поставил в микроволновку.

Перевернул коробку от пиццы обратной стороной, уселся на пол, вытащил из кармана ручку и написал прямо на ней: «Когда женщина его жизни ушла от него, он принялся за пиццу».

Бросил взгляд на микроволновку и вздохнул.

Прислонившись спиной к холодильнику, обхватил голову руками и попытался мысленно возвратиться в прошлое. В памяти промчался год одинокой жизни — позабыв остановиться, он оказался совсем в другом времени. «Любовь моя», — впервые сказала Клара, безмятежно засыпая в его объятиях.

Джозеф вздрогнул. Он закрыл глаза, чуть помешкал, а потом стал продвигаться вперед, пока не достиг искомого момента — примерно за год до нынешнего дня.

«Когда женщина его жизни ушла от него, он принялся за пиццу».

Джозеф открыл глаза, улыбнулся так, словно собирался заплакать, взял ручку и продолжал писать:

«Не то чтобы он надеялся заменить ее пиццей. Он не такой дурак. Он стал готовить пиццу просто потому, что проголодался.

Ведь так было всегда, даже тогда, когда они были вместе. Как только она уходила на работу, заниматься йогой или гулять — неважно куда, — как только она покидала его и он оставался один, он тут же набрасывался на еду. Когда ее не было рядом, у него в животе образовывалась пустота, которую можно было заполнить только съестным.

Как ни странно, он не толстел. Словно питал не свое тело, а свое одиночество.

Уходя, она всегда оставляла ему что-нибудь поесть: он рассказал ей об этой своей странной особенности.

Она и не представляла себе, что так бывает.

Да и он тоже.

Между собой они решили, что это «кря-кря».

Потому что сказать «это кря-кря» куда веселее, чем сказать: «это симптом». А вместе они только и делали, что веселились. Итак, они решили, что это самое настоящее «кря-кря», и можно не сомневаться, что их любовь будет вечной.

ВЕЧНОЙ.

Но не об этом он думал, когда ел пиццу. Он задавал себе простой и разумный вопрос: неужели ему теперь все время будет хотеться есть и что делать, чтобы избавиться от этого. И представлял себе горы пицц, которые ему придется проглотить, прежде чем с этим справится. Если, конечно, удастся справиться.