Заулыбался. Все-таки вышло по его, пристроил меня к делу. Ладно. Работа привычная.

— Я, как префект, обязан набрать для галиада, так у нас называется командир...

— Я знаю.

— Очень хорошо. Я должен дать галиаду вспомогательные войска. Хоть немного. Я нанял двести сорок человек сброда из разных мест. Тут и наши, и варвары... Прости, если это слово задевает тебя. Я не вкладываю в него ничего оскорбительного. Просто в нашем языке нет другого слова, которым я мог бы назвать...

— Мне все равно, Гилярус. — Чуть было не сказал «мой друг Гилярус». И ведь не соврал бы, Аххаш, откуда ни посмотри, не соврал бы.

— Вербовщики мелких и малосильных не брали. Так что наемники должны быть не так уж плохи по отдельности. Правда, в одном строю они никогда не стояли... Лошади и оружие — за счет казны, из арсенала провинции. Еще у меня есть восемьдесят маг’гьяр.

— Уже кое-что.

' — Да. И у меня нет командира для них всех. Железный Волк — подходящее знамя для такого отряда. Ты не находишь?

Что ж, я взял у Империи много крови. Пора выплатить должок... А!

Тут меня холодком пробрало. От макушки до пят. Что-то говорило мне: вот! смотри, само идет! не упусти! иди, иди в эту сторону! ну! давай! сюда — будет правильно! должок? налог? дурак! просто тебе нужно именно сюда! ну! ну! не упусти!

Как странно, рыбья моча! Очень странно. Я почувствовал себя старой корабельной баллистой. Вот на мой желоб приладили тяжелую стрелу. Вот зацепили тетиву лука, покрутили колесико... Я кожей и плотью ощутил, как меня выгибают для выстрела, как мои деревяшки поскрипывают. Каждая деталька меня-баллисты наполнилась радостью. Вот оно, Дело, для которого меня предназначили...

— Да, — говорю я префекту Наллану Гилярусу. — Да!

Не знаю почему, но вот уже десятый или одиннадцатый день буквально все вокруг меня шло наперекосяк. То слуга, несущий воду для моего купания, поскользнется и все разольет, то сломается застежка сандалий, причем на максимально возможном расстоянии от дома, то в библиотеке с самого верха стеллажа свалится какая-нибудь важная рукопись и порвутся нитки, которыми она сшита... Элоквенция с умным видом говорила, что судьба порой посылает нам такие необъяснимые полосы невезения, поделать с этим ничего нельзя и лучше просто подождать, пока оно само минует нас. Но подобные благоглупости лишь сильнее выводили меня из равновесия. Я чувствовала, что еще немного такой жизни — и я либо сорвусь в слезы из-за пустяка, либо во внезапно накатившей вспышке ярости изобью в кровь кого- то из рабынь. Последнего особенно не хотелось — такие взрывы случались со мной редко, но после каждого из них я бывала так противна сама себе, словно искупалась в яме с помоями.

Вот и сейчас я с огромным трудом удержалась, чтобы не запустить в Мартиала — или Марсиала, я так и не усвоила, как это правильно произносится — чем-нибудь из того, обо что мы то и дело спотыкались в узких неосвещенных проходах катакомб.

— Конечно, пути Единого неисповедимы, — продолжал разглагольствовать проповедник Истинных детей Божиих, словно все еще восседал во главе круглого каменного стола. — Возможно, Он просто не пожелал исцелить старую Биндис, ибо знает за ней какой-то нераскаянный грех...

— Знаешь ли, почтенный Мартиал. — Я из последних сил сохраняла почтительность, но уже осознавала, что если разговор и дальше пойдет в таком тоне, то этих сил мне хватит весьма ненадолго. — Если по отношению к силе над миром вообще применимо выражение «не пожелал» — то не пожелал лишь потому, что Биндис ничего не выиграла бы от этого прозрения.

— Почему это? — Даже в мечущихся сполохах факела я ясно разглядела неподдельную досаду на лице своего спутника. Еще бы — он так долго твердил членам общины о моей причастности, что те искренне уверовали в мою особую благодать и только что ноги мне не целовали. И вдруг вместо долгожданного чуда — такая досадная осечка!

— Считай сам. Бревно ей на голову упало в пять лет, а сейчас ей шестьдесят один. Пятьдесят шесть лет она видит только во снах, и кто поручится, что эти ее видения имеют хоть какое-то отношение к окружающему нас миру? Мало видеть дом, дерево и собаку — надо еще уметь соотнести их с тем, что она знает о них от других чувств. То есть польза от ее глаз весьма спорная — а вот вред бесспорен. Она ведь кормится не только от плетения корзин, ей за ее слепоту то и дело добрые люди что-нибудь подбрасывают. А будут ли так же добры к ней, когда она прозреет? По-моему, вряд ли. Вот поэтому ничего и не вышло, а вовсе не потому, что Фели я исцеляла в платье из простого льна, а сейчас на мне шелк и кораллы!

Я с трудом подбирала слова, чтобы донести до Мартиала то, что вдруг поняла в мгновенной вспышке, едва лишь возложила руку на голову этой Биндис и шевельнула губами, чтобы изречь уже привычное «именем Того, кого не ведаю». Поняла — и сразу же словно опустела изнутри, как после активного и толкового применения магической энергии. А то, что в таком опустошении чудес не творят, на мой взгляд, и морскому ежу понятно. Не то чтобы у меня ничего не вышло — я просто не стала делать бессмысленную попытку.

— Беда твоя в том, что ты слишком привыкла к сложным объяснениям, — вздохнул Мартиал. — Нет в тебе простоты.

— Если, как ты уверяешь, все мы сотворены Единым, значит, моя непростота зачем-то ему понадобилась, — отпарировала я. — Не всем же сеять хлеб, ловить рыбу и махать мечами — кто-то должен читать книги и хранить знание.

— Однако ни одна из тех сотен книг, что ты прочитала, не помогла тебе узнать, что есть Единый. — Этот назидательный тон Мартиала и раньше доводил меня до белого каления, теперь же я прямо-таки взвилась:

— Не уверена, что и пребывание среди вас намного приблизило меня к этому знанию! Во-первых, если ваша вера превыше любой иной и Единый лучшая оборона своим детям, почему мы собираемся, чтобы чтить его, здесь, в этой грязи, как какие-то землеройки, да еще и по ночам вдобавок? Или Единый Единым, а эдикт о почитании императора как бога — вроде той кошки, страшнее которой зверя нет? Во-вторых, эта ваша так называемая аскеза, прах ее побери! Не перебивай, знаю, что ты скажешь: забота о богатстве тела — преграда на пути к стяжанию богатства духа. Так я с этим никогда и не спорила. Но вы же не от богатства, вы же от самой радости отрекаетесь!

— Высшая радость для нас — прикосновение к Единому. — Теперь проповедник Истинных детей подпустил в голос праведной суровости. — А той, кого Он отметил промеж иными, как возлюбленную дочь, не пристало красить лицо подобно девке из лупанара!

— И вовсе не как девка, — теперь уже откровенно огрызнулась я. — Я красную краску на губы не кладу, только золотую, а румянами вообще не пользуюсь. А что до украшений, то они ничего общего с богатством не имеют. Даже простой рыбак, продав улов, купит не только припасы, но и цветной шнур на голову себе, а жене — медные серьги. Да еще и вина выпьет, и балаган на площади сходит посмотреть. Если Единый сотворил этот мир, то он и постановил, чтобы, помимо хлеба насущного, людям были нужны красота и веселье! А вы, получается, его же дары и отвергаете!

— Мы не отвергаем — мы всего лишь ограничиваем...

— Да не то вы ограничиваете! Почему та же госпожа Петуния, которую вы постоянно ставите мне в пример, носит платье из тонкой шерсти, а не из холстины? Пусть на нем нет узоров и каймы — а сколько труда стоит отбелить такую ткань, ты знаешь? А досточтимый Альбин — куда вы денетесь без его богатства, десятую часть которого он жертвует на нужды общины? Подаяние собирать пойдете? Так и я, можно считать, подаянием живу. Все эти шелка на мне — милость Гиляруса.

— А что будет, если он отберет эту милость?

— Наймусь в богатый дом детей учить, — отрезала я. — Или танцовщицей стану. И все равно буду глаза красить, потому что если для Единого души важнее тел, то моя причастность от краски на глазах не зависит!