Оказывается, ученики Его получили чудесную силу совершать многое, и такой обряд в том числе. Что-то вроде того пара над котлом, — Эарлин, помню, рассказывала, — только маленькое, потроха карасьи, совсем маленькое... А в темнице Элат передал это, не знаю, как назвать, Константину. И так быстро его, Элата, казнили, что даже рассказать ничего толком не успел. Пояснил только: мол, не узнал ты, и ладно, проси помощи у Него, и Он сам будет водить твоими руками, сам положит нужные слова на язык. Соединяй и разрешай, мол, тебе позволено. Только не задавайся. Ты, мол, сделан из того же мяса и тех же костей, что и все люди...

Мы тряслись на лошадях день и полночи, почти не отдыхали. За две стражи до рассвета я слез с Чалого у дверей префектова дома в Лабиях.

Не знаю, какое предчувствие подняло ее с постели посреди ночи. Видно, Ланин может издалека узнавать о моем приближении. Она была одета и ждала меня во дворе. Луна бледной пеленой лежала на ее зеленом одеянии... Стиснула в объятиях. Так, что бусины на груди Ланин впились в мою грудь. Мы долго не могли сказать ни единого слова. Аххаш! Да как можно! Ведь это вроде странной и величественной магии: будто у меня отрубили кусок тела, а потом пришла пора приращивать его обратно; моя плоть смыкается с моею же плотью, выпускает невидимые нити, нити соединяются и притягивают одно к другому. Зарастают раны, исчезают шрамы и рубцы... Мы — одно. Девочка... Мой корабль возвращается в твое море.

— Никто не делил со мной ложе, Малабарка, пока ты воевал. Ты должен знать это.

Видно, не забыла моя Лоза, как я уезжал и какая язва терзала мои потроха.

— Я люблю тебя. Я вернулся, как обещал, целым и невредимым.

Она ничего не спрашивала, словно была ко всему готова. Долго приглядывалась к Константину. Или, вернее... прислушивалась... не пойму. Вид у нее был чудной. Вроде... ухо к стене прикладывает, хочет расслышать что-то... Аххаш... только стены в помине нет. Потом успокоилась, разобрала, видно: есть у него внутри нечто, может Константин совершить обещанное. Имеет такую силу.

Гиляруса не стали будить. Зажгли светильники. Константин вынул из дорожной сумки два венка, сплетенных из придорожных трав. Один дал Эарлин, держи, мол, над головой Малабарки. Другой — сторожу, того любопытство мучило, что за обряд такой, вот и согласился участвовать. Сторож держал венок над головой Ланин. Константин прочитал коротенькую молитву. Потом сказал:

— Творец! Посмотри на нас! Я соединяю двух людей под твоей рукой.

Только успел Константин выговорить последнее слово, и впрямь Он заглянул к нам в души... Передать невозможно, как это. На тебя смотрит не один человек и не десять, а что-то огромное, невыразимо огромное... целый мир. Люди, поля, леса, города, зверье, все сразу, и еще нечто сверх того... Если б ожил мой отец, сделался размером с гору и захотел бы мне улыбнуться, мол, не робей, сынок, у тебя за спиной несокрушимый победитель, и он тебя любит... Вот так я почувствовал Его взгляд. Ланин потом говорила, что у нее был свет и счастье, словами тоже трудно объяснить, у нее было иначе, но и она почувствовала присутствие Бога.

Константин достал два грубых колечка из простой меди и дал нам.

— Малабарка и Ланин, помните одно. Людей можно обмануть, а Его обмануть нельзя. Совершаемое сейчас, совершается перед лицом Его. Ложью, неверностью, леностью, предательством вы с этого мига не просто оскорбите друг друга. Вы оскверните союз, заключенный Им, хотя на земле для этого понадобился я. Будьте нерасторжимы. Любите друг друга. Теперь скажите, хотите ли вы стать мужем и женой навсегда, до самого конца жизни?

Ланин:

— Мы и так...

— Да или нет?

— Да! — ответили мы в один голос.

— Хорошо. Эарлин и... ты. Венки положите им на головы. Малабарка и Ланин, теперь наденьте друг другу эти кольца. Будете звеньями одной цепи.

Мы надели.

— Бог был вашим свидетелем. Отныне связываю вас как мужа и жену.

Взгляд Его перестал быть осязаемым. Кончено. Только что Творец был со мной, теперь со мной губы Ланин.

Стояла ночь. Но я чувствовал другое. Как будто глубина тьмы уже миновала, как будто ушло размытое утро, и в двух шагах от меня медленно, словно лодка, идущая против течения, поднимается к зениту золотое солнце. И мы с моей Лозой, усталые гребцы, вместе с солнцем почти добрались до зенита...

Ложе в моей комнате было слишком узким, поэтому я постелила на пол все покрывала, какие только у меня нашлись, и в придачу к ним синий плащ Малабарки. Поверх накидала подушек и еще каких-то шелков — получился, как говорят на моем родном острове, «весенний луг». Запалила маленькую масляную лампу — красноватый огонек заплясал над алым стеклянным сосудом в форме головы лисицы...

Говорить уже не хотелось: говорили мы там, во дворе, после свершения обряда, перебивая и не очень слушая друг друга, между делом пытаясь уговорить Эарлин и ее брата остаться ночевать у нас. Те, однако, не пожелали обременять даже не столько нас, сколько Гиляруса, и отправились куда-то в город, где Эарлин останавливалась раньше.

Сейчас же слова были просто не нужны. Пришло время телу говорить с телом без посредников.

Как давно я мечтала вот об этом — чтобы неторопливо, среди мягких подушек, тишины и пляшущей полутьмы... Мечтала — и страшилась: что, если в гроте Кеннаам нас швырнули друг к другу лишь застарелый голод и эйфория очищения? А в покое выяснится, что не так уж мы и подходим друг другу, что Малабарка нетерпелив, а я неискусна!

Но сейчас, после обряда, страх растаял без следа. Даже робкое предположение, что хоть что-то может быть не так, казалось беспредельной глупостью и вдобавок кощунством по отношению к Единому. Пламя нашей страсти горело ровно, высоко и уверенно, как никогда — и, может быть, поэтому мы позволяли себе медлить. Медленно, очень медленно я стянула через голову зеленое платье в хрустальной росе, не торопясь распустила узел платка на бедрах. Сандалии пока оставила — мне самой очень нравились эти тонкие черные с золотом ремешки, крест-накрест охватывающие ноги от стопы до колена, и я не сомневалась, что и Малабарке это тоже придется по вкусу. Оставила и слезу солнца, каплей меда горевшую у меня над сердцем. Тем временем Малабарка расплел наши свадебные венки и широким движением, словно выпускал в полет птиц, разбросал цветы по шелкам.

Медленно, медленно, медленно я опустилась на наше ложе, откинулась назад, опираясь на руки и выставив колени, запрокинула голову — в прежней жизни мои волосы рассыпались бы от этого движения по покрывалам, сейчас же просто упали на спину платком из черного шелка, но это было ничуть не хуже.

— Ты дразнишь меня, огненная птица? — Малабарка тоже успел сбросить тунику и сапоги, оставшись в одних штанах и нижней рубашке. — Что ж, дразни, дразни... Так не терпелось в дороге — а сейчас хочется ласкать тебя долго-долго, истомить всю, и лишь потом...

— Делай, что пожелаешь, счастье мое. — Мой голос мне самой показался шорохом ветра в листве. — Я твоя — теперь и до края судеб. Пролейся дождем на сухую землю, любимый мой, муж мой...

Опустившись передо мной на колени, он легко, одними кончиками пальцев провел по моему телу — от ремешка под коленом по бедру и выше, по животу, груди, на мгновение сжав ее кончик и тут же отпустив вновь...

— Как я истосковался по твоему телу... Бела, как снег, твоя кожа и, как снег, тает под моими пальцами. Никогда никому не говорил раньше таких слов — словно ждал тебя всю жизнь и берег их для тебя одной... — ...От груди к ключице, через шею, затылок — к другой ключице, спускаясь той же дорогой, какой поднимался, с такой же мгновенной остановкой у другой груди. — Теперь ты... Не бойся, просто дай волю своим рукам и губам, девочка моя — твое тело знает об этом много больше, чем ты сама.

Огонек лампы тускло отразился в бронзовом кольце, стянувшем своеволие его волос. Единственная вещь из прежней жизни, которую Малабарка упорно хранил, хотя имперцы порой бросали косые взгляды на такую прическу. Однажды он обмолвился, что до него эту вещь носил его отец...