...Солнце так и не появилось. Утро серое, мутное, над водой стоит жиденький туман, Нергаш отдыхает, волна — спокойнее озерной. Волна до того тихая, что только камбала на отмели, на своей хитрой лежке, бывает тише. Ну, Нергаш, пес, топляк гнилой, справился с нами? Ну?

Посудина наша полузатоплена, сил нет вычерпывать воду. Небо — рукой подать, и оттуда ровно льет пресной водой... Дождь.

Тут я очнулся. Дождь! Я стянул с себя рубаху, стащил одежду с неподвижной Ланин, оставив на ней только шаровары. Разложил наши лохмотья и время от времени отжимал: фляга осталась при мне. Ее я привязал к поясу намертво. Эта мутная жижа сейчас нам нужнее всего...

Ланин улыбается. Видно, припоминает, как это было, когда я впервые увидел ее обнаженное тело. Улыбка — на полпути от забытья.

— Два дня назад я сказал это слишком невнятно. Так вот... я люблю тебя.

Она едва заметно кивнула. Ее сил хватило только на то, чтобы ответить мне глазами.

Лил холодный дождь.

Ничего не осталось от гордой принцессы Исфарры. Ничего не осталось от госпожи ветра, от бесстрашного бойца, шагнувшего вместе со мной на настил, от гневной смертницы, дерзнувшей допросить зеркальную. Ее тело лежало, как лежат шкуры, если бросить их на лавку: середина пластом покрывает дерево, остальное же тянет книзу. Рука смертельно усталой девочки свесилась за борт, неестественно вывернулась в локтевом суставе, длинные пальцы склонились к воде ветвями ивы. На шее вспухли волдыри: нежней шая белая кожа сгорела еще в первый день от солнечного зноя; ниже все то, к чему мои ладони когда-то прикасались с жаждой и благоговением, было покрыто синяками и ссадинами. Лицо! Аххаш, хуже всего лицо. Два черных диска слева и справа от переносицы, рот — неровная щель, скула рассажена в кровь. Губы едва-едва шевелятся, силясь вытолкнуть слова, и не могут.

Ланин почти мертва.

Только глаза... глаза еще не сдались. Какие у нее глаза! Две горсти раскаленного пепла затаились в глазницах, как две бесстрашные рыси.

Глазами она говорит мне совершенно отчетливо, мол, ничего, я, как видишь, Малабарка, совсем лишилась сил, но ты, маннаэл макаль, верь: если понадобится вместе с тобой драться хоть с людьми, хоть с богами, хоть с этой жестокой стихией, я буду драться... Потому что, видишь ли, теперь мы одно.

— Мы будем жить, девочка. Мы будем жить. Нам совсем немного осталось до берега... — Где он, проклятый берег, откуда мне знать! Ни солнца, ни звезд, ни птиц, ни медуз, ни рожна... — Не для того мы, девочка моя, унесли ноги с твоего поганого острова извини вполне приличный остров извини не зря же мы спаслись мы теперь обязаны выжить и мы выживем я это знаю я это чувствую...

Подтянул из-за борта руку Ланин, погладил ее пальцы своими. Рассказал ей одну историю, как мы всей стаей плавали далеко на полдень, как нас кружило и выворачивало ураганом, но вот, гляди-ка, остались целы... Еще одну историю рассказал и еще. По глазам ее вижу: верит. Она так слаба, что ей сейчас, видно, легче поверить: может быть, я знаю и понимаю кое-что ей неведомое... Аххаш! Пальцы полумертвой принцессы едва заметно сжали мои.

Одно это движение — больше всего того, что мы получили друг от друга на острове. Намного больше. Если бы меня научили плакать, я бы, наверное, заплакал в то мгновение.

Всей тиши, всего междуштормья хватило на одну стражу или около того. Нергаш собрался с силами и опять взялся за нас. Лодку замотало, как распоследнее дерьмо. Ну что же, на волне умирать достойнее, чем в змеиной пасти или в бабьем застенке...

Сколько раз пытался потом вспомнить, да вот беда, не выходит... Сознание я все ж потерял. Ушел отсюда, рыбье дерьмо, ушел, как безмозглый головастик. Но успел ли я в последний миг попросить: «Помоги! Вытащи!» Успел? Успел? Или все-таки не сделал этого?

Нет, не помню.

Окончательно пришла я в сознание только в трюме. Память возвращалась медленно, как чувствительность в онемевшую ногу, и столь же болезненно. Шторм, да... Не знаю, сколько он длился, в любом случае для меня, лишь ненадолго всплывавшей на поверхность из бессознательных глубин, этот срок равнялся вечности.

И в последний раз пришла в себя я совсем не оттого, что кто-то выплеснул мне в лицо бадью воды. На мне и так уже давным-давно сухой нитки не было, да и морскую соль я хлебала все время, пока нас убивал шторм, причем куда большими порциями... Нет, не от этого, а от пугающего до внутренней пустоты осознания, что рядом со мной нет Малабарки. Словно вырванный зуб, но во сто крат сильнее и внутри... Я не умела этого описать, со мной никогда прежде такого не было. Только потом уже пришло понимание, что мы с ним как соединили свои силы в гроте Кеннаам, еще до отречения, так и не удосужились произвести формального размыкания, так что в конце концов это переродилось в какую-то внутреннюю связь совершенно особого рода, всю насквозь пропитанную той самой трудноосмысляемой причастностью... Наверное, теперь мы уже не смогли бы расцепиться, даже если очень захотели бы этого, но мы бы и не захотели... Не важно. Все не важно.

Вместо Малабарки надо мной склонился человек с характерным длинным лицом и красноватым оттенком кожи. Его спутанные лохмы были прихвачены через лоб засаленным трехцветным шнуром — черно-бело-красным. Имла- нец. Я даже не успела понять, хорошо это или плохо, как рядом появилось еще одно лицо, такое же длинное и почти полностью скрытое черным капюшоном. Но даже в тени я отчетливо разглядела выражение его глаз. Это был взгляд даже не хищника — змеи, тяжелый, с оттенком презрительной скуки. Так могла бы смотреть на меня проклятая гадина Ахну-Серенн, надели ее глазами мать-Луна. Этот, в капюшоне, что- то отрывисто скомандовал другому — я не поняла, хотя и считала всегда имланский почти вторым родным...

В этот миг в моих глазах приснилось — буквально на миг, но я успела разглядеть мертвую птицу, свисающую с верхней перекладины одной из мачт, словно куропатка в лавке торговца дичью. Зачумленный корабль!

Леденящий ужас сковал меня всю, до последнего волоска. Я хотела крикнуть — но язык мой присох к гортани, и пальцы отказались повиноваться, когда я потянулась к знаку зари на своей груди. Затем ужас сменился какой-то неистовой мысленной судорогой. Ты, неведомый, кому причастна я, кто так странно, но доказывает мне свою любовь, — ОБОРОНИ!!!

«Оборони...» — почти против воли шевельнулись мои запекшиеся губы, язык тяжело провернулся во рту куском разбухшей доски. Но перед тем, как сознание снова ускользнуло от меня, я успела заметить, как тухлое змеиное выражение в глазах носителя капюшона сменилось невыразимым изумлением (по крайней мере, мне так привиделось, и я хотела в это верить) с немалым испугом...

Потом был трюм, точнее, какой-то небольшой его отсек, напоенный редкостным зловонием. Зловоние было первым, что восприняли мои органы чувств, когда я снова оказалась в дневном мире. Потом включилось зрение и сразу же сообщило мне нечто небезынтересное.

Дело в том, что в трюм снаружи не проникало ни единого лучика света, и единственным, что разглядели мои глаза, было призрачное свечение толстого каната, протянутого вдоль одной из стен. От него отходили, так же тускло светясь, три веревки потоньше, каждая с петлей на конце, и одна из этих петель охватывала мою талию — не причиняя особого неудобства, всего лишь подобием тесного пояса. Однако в попытке ощупать веревку мои пальцы встретили пустоту — и снова ужас оледенил меня от волос до кончиков пальцев. На практике я никогда не сталкивалась с магическими путами такого рода, но если это было то, о чем говорилось в старинном трактате «Цепи и кольца Рат», то... Дикари считают «раз-два-три-много», цивилизованный же человек знает тысячи и миллионы, но и для него существует предел, за которым числа утрачивают смысл и есть лишь слово «много». Так вот, по самым приблизительным моим прикидкам, количество силы, необходимое для поддержания пут такой длины хотя бы сутки, можно было обозначить только таким вот цивилизованным «много». «В три руки не взять», — как сказала бы Тмисс.