Я механически повторила за ним эти слова, словно откованные из звенящей стали:

— ...маннаэл макаль...

— ...да, абордажный мастер, мол, много на себя берет, против закона пошел. Лишил вольных Крыс одиннадцати рабов... Судить его, сбросить его! — так он кричал. Гнилой топляк, старый, хитрый, давно готовился... Это я сейчас понимаю. За мной пошло меньше людей, чем за ним. Намного меньше. Безнадежно. Закон такого не разрешает, точно, но наша вольность стоит дороже. Так я думал, дерьмо. Моих было совсем мало, я решил зря не губить их. Приказал сидеть смирно. Но и сдаться так просто было бы против... да против всего. Взял с собой троих самых отчаянных, они бы все равно не стали пережидать. Схватился с прочими, пусть убьют, твари, что мне, смерть в глаза не глядела? Вышло иначе. Этих троих положили, а меня взяли. У двух Ганноровых крабов я, правда, сам забрал жизни. Но они меня взяли. Так бывает иногда...

Он умолк. Заходящее солнце щедро обливало золотом его лицо, руки, волосы, поблескивало на кольце в волосах, превращало черное рванье в тусклую темную бронзу... В этот миг он не был тенью моих снов, но и от варвара в нем было мало, как никогда. Меня вдруг посетило острое желание уговорить его тоже вымыть волосы — просто для того чтобы придать его облику чуть больше благородства. Прах побери, я бы даже не погнушалась сделать это сама!..

— Эй, Ланин! — Впервые за все время я услышала в его голосе некую нерешительность. — Тебе раны промывать приходилось?

— А что? — Все во мне так и замерло.

— Надо мою дыру в боку очистить, прежде чем мазь класть. Человеку со стороны это делать удобнее, чем мне самому.

— Ты мне доверяешь? — радостно переспросила я.

— Потроха карасьи, если б не доверял, не попросил бы!

Вне себя от радости я вскочила на ноги:

— Прах тебя побери, я целый день жду этого твоего разрешения! Теперь, когда ты его дал, в моей власти вообще убрать твою рану без всякого следа! Моей магии на это с лихвой хватит!

На этот раз я зажгла костер сама, вспомнив, как прошлый раз мучился Малабарка. Весь побелел, на лбу капли пота выступили, и все равно язычок пламени в его ладони возник с большим запозданием. Наверное, это рана выпила его силу. Я слегка, словно лаская, провела над дровами рукой, и пламя почти сразу же взлетело очень высоко. Люблю огонь — еще лет семь назад, когда я только-только постигала основы магии, он уже прекрасно меня слушался.

Когда я промывала его рану, он только зубы стиснул. Закусил бы хоть рукав, герой с дырой, и морскому ежу ведь понятно, что ты от боли дух не можешь перевести! Как ты еще умудрялся бегать и сражаться с такой раной? Я пять раз меняла лоскутья, прежде чем вычистила достаточно гадости, чтобы разглядеть особенности раны. Весь подол храмовой блузы на это истратила...

— Глубокая у тебя дыра, — озабоченно выговорила я. — Хорошо хоть ребро не задето. Это тебя чем: камнем, металлом или чем-то еще?

— Еще на корабле, — выдавил он сквозь зубы. — Нож с зазубриной.

— Да-а... — протянула я. — Это все усложняет. Камень я могла подобрать с земли какой попало, но в этом случае мне очень нужен нож. На худой конец, сгодится и другой кусок металла, например, твое кольцо для волос, но тогда мне трудно будет дать какие-то гарантии. Я ведь не настоящий целитель, и все приемы у меня собственного изобретения. Ну так как, дашь или нет?

Он замялся. По его лицу было видно, что он до сих пор не может решиться.

— Чего медлишь, маннаэл макаль? По-моему, то, что я никуда не делась за время твоего отсутствия, хотя могла, лучше любых слов говорит, что мы с тобой одно. Почему я это понимаю, а ты все еще нет?

Ох, как полыхнули его глаза! Однако свой нож он выдернул из-за ремня и положил в мою ладонь совершенно спокойно.

— Вот и отлично. — Делая вид, что все невысказанное им относится не ко мне, я опустилась на корточки у костра и погрузила лезвие в пламя.

На самом деле моя задача не усложнилась, а даже упростилась. Металл всегда слушался меня почти так же хорошо, как огонь, и много лучше, чем камень, Теперь я была абсолютно уверена в успехе своей затеи.

Левой рукой я начала тихонечко отбивать такт по камню для печения ракушек, затем вплела в ритм свой голос — так низко, как только была способна. Песня, которую я завела, считалась совсем не женской — этот тягучий гортанный распев я подслушала у наемников из степи, — зато металл ее слушался просто прекрасно. Если можно так сказать, она ему просто нравилась — и железу, и бронзе, и даже меди. О-о-о-о, хай-нарарай-нарарай...

Похоже, песня нравилась не только ножу, но и самому Малабарке — мне показалось, что замер он не только потому, что боялся спугнуть мою ворожбу.

Раскаленный нож трепетал в моей руке как живой, когда я вынула его из огня и поднесла к ране. Оборвав напев резким вскриком, я несколько мгновений прислушивалась к себе и миру вокруг нас...

— Что отворено клинком, да затворится клинком же! — наконец произнесла я тихо, но отчетливо, почти торжественно. — Сталь разящая да станет исцеляющей в руке моей! Да уйдет боль, да очистится тело нареченного Малабаркой и станет цело, как никогда не ранено!

И вдруг ведомая странным наитием я выкрикнула:

— Не властью богов, что обманули меня, и не волшебством книжным, но своею причастностью тому, что неведомо мне, повелеваю: стань по слову моему!

Одновременно я коснулась ножом — раны и своим сознанием — сознания Малабарки, не позволяя боли прорваться в него. Пусть эта боль от раскаленного железа и длилась бы всего десяток мгновений, все равно лучше без нее.

И снова он даже не ахнул, когда увидел, как на глазах затягивается его рана, только вздрогнул, да зрачки расширились. Я не успела досчитать даже до ста, а его бок был уже целым, и только кожа, чуть нежнее и розовее, чем положено, напоминала о том, что было.

— Спасибо тебе, сталь, — выговорила я совсем тихо. Поднесла клинок к губам, быстро лизнула горячее лезвие — раздалось шипение, словно на раскаленную плиту капнули водой. Все, как и положено...

— Вот и все. — Я устало вздохнула и протянула Малабарке его нож. — Вот я тебя и починила.

...Она отдает мне нож. Беру его. Целую лезвие и возвращаю.

— Это будет твоим оружием.

Большего ни одна Крыса не сделает. Большее трудно придумать. Отдать жизнь за кого-то из своих — меньше, чем подарить оружие.

Она садится напротив меня и смотрит в глаза. Кажется, понимает. И я смотрю ей в глаза. Между нами танцует oгненный мятеж, над язычками пламени — теплое марево. Что мы теперь друг для друга? Девочка! Все проклятое магическое серебро облезло с тебя, осталось только то, что в глазах. Она волнуется, моя Ланин, ее трепет я чувствую отсюда.

Тебя, что ли, показал мне Хромец в поганом сне? Да что за чума! Тебя, кого еще. Мы должны были убить друг друга. Сталью. Аххаш, ты! Мастер чеканить сны фальшивее маргской монеты, где серебра едва-едва половина... Помогла тебе твоя вонючая хитрость? Помогла? Я спас ее сталью от смерти. Она спасла меня от смерти такой же сталью. А ты как, а, Аххаш? Весло тебе в задницу.

Пришло время подсчитать, кто, кому и сколько должен.

Мой народ изгнал меня. Мои боги захотели обмануть и погубить меня. Мой брат, одна со мной кровь, и тот продал меня.

Еще недавно я готов был вынуть меч из ножен и пойти против них. Против всех. Моему гневу нужно было очень много крови людей и чуть-чуть крови богов, если получится. Теперь я холоден. Кто помогал мне и спасал меня?

Капризная девка Астар... Ну не шипи так, все знают тебя! ...И только для того чтобы досадить мужу. Тебе я должен немного: ты бросила меня. Если выберусь, Аххаш Маггот! — пожертвую тебе денег или вина. Хоть ты и не друг мне теперь, свои долги я помню. Отец... Аннабарка! Слышишь ли меня? Благодарю. Когда мы встретимся на дне морском, я тебе поклонюсь. А у живых нет счетов с мертвецами. И чужачка, гадюка, виноградная лоза, вот дерьмо. Похоже, мы квиты с нею. Во всем, кроме одного. Кажется, теперь она — мой народ. А твой народ — он всегда должен тебе... а ты ему. Если нас не прибьют, если мы спасемся, хотя якоря не летают, если спасемся все-таки, мы, наверное, всегда будем должны друг другу. Увидим.