— Ты права. Лезть в темноте в эту гадость, даже не будучи уверенным, здесь оно или уже по ту сторону стены... — Раэмо снова завозился на своей ветке, высвобождая одну из рук. — Только не плачь. Ни одна побрякушка на свете, будь она хоть трижды знаком, не стоит твоих слез. Может быть, вот эта вещица утешит тебя?

Он запустил руку в вырез рубашки и аккуратно уронил мне в руки какое-то украшение. В слабом ночном свете — луна только-только начала подниматься на небо — я с трудом рассмотрела подарок: простенькая медная цепочка, позеленевшая от долгого ношения, а на ней — камень, в первый миг показавшийся мне капелькой смолы. Казалось, даже в почти безвидной ночи он сияет теплым медовым сиянием, отдавая моим рукам и глазам силу обласкавшего его солнца. У себя на родине я видела такое чудо всего несколько раз — его называли каплями застывшей крови драконов, побежденных Лоамом и Серенн, и ценили выше всякой меры.

— Солнечная слеза, — пояснил со своей ветки Раэмо. — У нас, талтиу, их дарят таким, как я, в день посвящения. Считается, что этот камешек удесятеряет силу сказанного слова. Так что владей невозбранно во славу Единого.

— А как же ты сам?

— Силу моих слов удесятеряет вот что. — Он похлопал по чехлу с арфой. — Мне этого хватит, иначе плохой из меня Чеканщик Слов.

— Что ж, как говорила когда-то моя няня, подарки требуют отдарки. — Только теперь я вспомнила про изделие своих рук. Выхватив тесьму из рукава, я резко швырнула ее вверх:

— Лови! За слезу солнца — глаз неба!

— Ох ты! — Судорожным движением подхватив мой дар, Раэмо долго рассматривал его, а затем кое-как одной рукой пристроил на голову. «Сапфир» сверкнул над его бровями голубой звездой. — Даже неловко носить такую красоту...

— Ничего, носи. В память обо мне. А теперь беги скорее, а то и в самом деле будут неприятности. Да хранит тебя Единый, Раэмо Терновник!

— Да пронесет Он тебя по жизни на своей ладони, Прекрасная Лань! Прощай! — С этими словами Раэмо перелез по ветке через стену. Удар босых ног о мостовую, сдавленный вскрик: видно, прыжок отозвался в ушибе изрядной болью. И последний возглас — уже незримым, из-за стены:

— Запомни навсегда — смерти нет!

Я еще довольно долго стояла, прислонившись к стволу оливы, устремив взор в никуда... Только что по узкому грязному проулку от меня ушел человек, с которым я могла быть счастлива всю жизнь. Лучший собеседник, которого я когда-либо знала, все понимающий и прощающий, щедро дарующий свое тепло всем, кому оно нужно. И, может статься, один из самых искусных любовников, какие только рождались на свете. Человек, с которым мне было бы достаточно просто жить. Делить один кусок хлеба, танцевать под его арфу, вместе молиться Единому, а все свои необыкновенные идеи сразу же высказывать в доверительном разговоре... и не желать им иного слушателя.

И никогда не исполнить свое предназначение. Никогда не изменить мир с помощью того, что даровано только мне. Никогда не стать Прекрасной Ланью, навсегда оставшись только Ланин. В самом деле, зачем что-то делать, куда-то двигаться, если все, что надо для счастья, уже дано тебе в готовом виде?

Только сейчас я до конца, до последней капли, осознала, что вовеки не пожелаю себе иной судьбы, кроме Малабарки.

— Спасибо тебе, Единый, за то, что свел меня со своим посланцем, — прошептала я, надевая подарок Раэмо. Медная цепочка оказалась короче золотой, и солнечный камешек лег мне как раз на сердце. — И трижды спасибо — за то, что снова развел.

Подойдя к окну в свою комнату, я снова намотала подол на руку, на этот раз обнажив и бедра. Да, без посторонней помощи залезть назад будет не так просто...

«Не надо никуда залезать», — вдруг раздался во мне какой-то странный внутренний голос. «То, чему суждено исполниться в эту ночь, уже на пороге».

От неожиданности платье выскользнуло из моей руки. Что это такое? Уж не ты ли, Единый, заговорил со мной снова?

Ответа не последовало.

Скажи хотя бы, что от меня требуется!

«Просто иди во двор и жди. Последние капли вытекают из разбитого сосуда, имя которому ожидание. Скоро, скоро...»

Осторожно, стараясь не нашуметь, я проскользнула через дом — иным путем из заднего дворика в главный двор попасть было нельзя. Сердце мое, неизвестно почему, забилось учащенно.

В главном дворе я прождала самую малость. Затем на улице послышался перестук копыт, звяканье сбруи, негромкие голоса... четыре всадника, нет, только три... Размеренный цокот замер у самой двери в стене. «Кто там?» — вскинулся привратник, очнувшись от полудремы.

— Малабарка Габбал. Открывай давай!

Дверь приоткрылась, и я успела заметить лишь плащ цвета моря в теплый летний вечер — надо же, я и не знала, что у него есть такой...

В полном молчании, забыв даже вдохнуть, я кинулась в объятия того, кто стал моей судьбой, и обняла его с силой, какую даже не подозревала в своих довольно слабых руках.

От Лабий два дневных перехода до маленького городишки Регул Каструм, а это уже и есть Средняя Аннония. Конечно, рассказал мне одноглазый центурион Септимий Руф, переходы бывают разные. Одно дело, хых, сколько проходит пехота. Другое дело, хых, сколько конница проходит. И опять же, пехота бывает разная, а конница — и подавно. Так вот, в большом войске, когда двигаются отряды и пеших, и конных бойцов всякого рода, переходы считают по тяжелой пехоте. По галиарам. Так и только так. Их ведь больше всего. И они решают дело.

Иными словами, от Лабий до Регула Каструма два раза по столько, сколько пройдет тяжелый пехотинец-галиар со своим квадратным щитом за два дня. Если его, снасть камбалья, не торопить, но и не давать расслабиться.

Этих, галиаров, и впрямь всегда большинство. Руф говорит, когда он, карась копченый, родился, так было, и надеется, что вот уйдет душа в подземное царство, в смысле помрет он, а все еще так и будет. Устройство, мол, толковое, лучше не придумаешь. Не знаю, поглядим, каково оно в деле, устройство это. В гали — десять когорт тяжелой пехоты: лучников и мечников. Ну копейщиков чуть-чуть. Когорты делятся на манипулы, а манипулы на центурии. Всего четыре тысячи строевых бойцов, не считая офицеров, лекарей, обозников, писцов. Еще положено иметь восемьсот человек легкой пехоты — с пращами, луками, дротиками. Эти должны первыми накидываться на врага, силенки прощупывать, пугать. Что в них толку, Аххаш, так я и не понял. Зачем щупать, зачем пугать? Ладно. Еще должна быть тысяча конницы. Или больше. Всего, то есть, тысячам к шести. На моей памяти, вольный народ такими купами не собирался. Это, наверное, десять или пятнадцать стай, если их вместе свести. Старики рассказывали, еще при деде моем Таране был великий поход на лунных... И то собралось только восемь стай. А тут считают — не большой важности дело, маленькая армия из маленькой провинции...

Правда, шести тысяч они не собрали. И пяти-то тысяч не собрали. В Регуле Каструме позвали меня на военный совет. Прихожу в палатку претора — так имперцы старшого у себя называют. Тут и галиад Гай Маркиан, он вроде помощника или заместителя у претора, и старший центурион Руф, и трибуны воинские, четыре головы, никак имен не запомню, кроме одного, Гая Манлия. Про Манлия люди хорошего мнения, да и Руф тоже. Мол, ничего, отличает дротик от бабьей сиськи, знает, мол, что иначе ухватываться надо... Чем их трибуны занимаются, я не умею понять. Кем-то они по очереди командуют, но кем? Наверное, сам Нергаш не объяснит. Еще командир легковооруженных — пузатый, весь оплывший, как он только хребтину коню своему еще не сломал? Сам претор, Луций Элий Каска. Седой, на вид крепкий еще, глаза глядят сурово, на коня резво запрыгивает. Только знаю я таких людей, в них снаружи все крепко, а внутри, Аххаш, нет нужной прочности. Раз вдаришь — стоит. Другой вдаришь — стоит, нормально. А на третий раз ты в нем дыру кулаком проделаешь, был вояка и нету, кулак твой у него из поясницы торчит, труха осыпается... Ну точно. Руфая хотел расспросить: какие, мол, у нас мастера, что за народ, дело знают? Руф кочевряжился. Не может он своих перед чужим ругать, не в характере это у Одноглазого. Потом сказал: Гай Маркиан — знатный человек. Хорошего рода. И оратор порядочный. А Луций Элий Каска по роду и знатности еще выше стоит, к самому Громовержцу род его восходит, отец у Каски был умный человек, а мать — порядочная, добродетельная женщина, в трех войнах сам претор участвовал, будучи на разных командирских местах, император Констанций Максим его хвалит, а еще претор смолоду отличался такой силой, что в кулачном бою снискал себе венок.