Пока в кофейне и около нее продолжались все эти пересуды, Керем-уста пробовал развести у себя в саду костер. После нескольких безуспешных попыток он натянул над дровами брезент, и тогда дело пошло на лад. Керем-уста сложил в закопченную кастрюлю мясо, помидоры, баклажаны, лук, травы, которые оказались у него под рукой, и начал варить обед. Когда обед был готов, дети и девушка уселись за стол, поели в молчании. Девушка промокла до нитки: конечно, бегала следом за Керемом. Керем заметил это, но виду не подал. Когда обед кончился, он вдруг схватил ее за руку и поволок за собой с криком:

— Убирайся, проваливай! Куда хочешь — хоть в ад. Можешь руки на себя наложить. Мне бы это, кстати, тоже не помешало сделать.

И вдруг пристыженно оглянулся на детей. Они сидели не шевелясь, с напряженными, бледными лицами. У одного темнело большое пятно на воротнике. У другого была порвана рубашка. Третий, грязный и неумытый, шмыгал носом.

— Идите в дом! — закричал Керем-уста. И пустился бегом во Флорью. Сильный ветер вздымал высокие пенные волны. В море не осталось ни одной рыбацкой лодки, только вдалеке, в серебристой кипени, покачивался серый пароход.

Но вот ливень наконец кончился, снова засияло солнце. Зажгло окна домов, распахнуло закрытые наспех двери. Ярким пламенем вспыхнула старая теплица. Погас свет в кемпингах. Вылетели из гнезд ласточки. Освеженные, омытые, новыми красками заиграли цветы.

Керем сбегал на почту, послал письмо в Германию. На обратном пути завернул ко мне. Он улыбался, но в темно-синих глазах поблескивала холодная сталь.

Измученный, вымотавшийся, он опустился на тахту и тут же уснул. Пробудился лишь на другой день. И долго озирался, никак не мог понять, где он находится.

— Ты у меня дома, Керем, — объяснил я и, видя, что недоумение в его глазах не исчезает, повторил: — У меня дома, Керем.

По мере того как мой гость приходил в себя, голова его никла все больше и больше.

— Ты у меня в доме, — еще раз сказал я.

— Знаю, — ответил он. — Я вот раздумываю, что мне делать. Может, пойти к вали? Я написал много писем в Германию, но ни на одно так и не получил ответа. Только вали и может мне помочь. Ведь она уехала с моего официального разрешения… За то, что Нериман сделала, ее надо было бы убить. Но я не хочу никого убивать. Что же делать?

Казалось, у него вот-вот польются слезы. Лицо было землистого цвета.

Керем-уста протянул мне револьвер и паспорт:

— Побереги это у себя.

Затем он достал небольшую тетрадку с приклеенной к ней фотографией женщины:

— Это Нериман. Тут мои воспоминания. Пока я жив, не читай.

Я обещал выполнить его просьбу, и он ушел.

Снова лил дождь. Из темных, прорезаемых вспышками молний туч один за другим появлялись самолеты и шли на посадку. Волны с шумом обрушивались на берег. Было темно, как ночью, и на пароходе, что стоял на рейде, горел свет. У электрического столба покачивался мертвецки пьяный Керем-уста. Одна его рука — и без того большая, она казалась еще больше в неоновом свете — лежала на бедре рыжей девушки, одетой в зеленое платье.

— Живи и живи, — говорил ей Керем-уста. — Что хорошего в смерти? Мир все-таки прекрасен. Живи, дочка. Если хочешь, у меня дома. Присматривай за детишками. Они ведь сиротки. Это при живой-то матери. Как бы еще и без отца не остались.

Он долго целовал девушку в мокрые губы. Она вся дрожала от холода.

— Пошли, — сказал ей Керем-уста.

Он повел ее в ближний лесок, раздел. Тело у нее оказалось горячее, плотное, так и звенело под его руками. Там, в лесу, они до самого утра занимались любовью. Прямо на сосновых иголках. Когда наконец рассвело, оделись. Керем заглянул в глаза девушки и сказал просительно:

— Ты уж больше рук-то на себя не накладывай, не надо. Иди домой. Напои ребят чаем. И сама выпей. Для согрева.

Долгое время я не бывал в Менекше. И Керем не заходил ко мне. Но слухи о нем гуляли по всему Менекше, Чекмедже, Флорье, вплоть до самого Стамбула. Никто ничего не знал о рыжей девушке. Кто она, откуда родом? Почему хочет наложить на себя руки? Такая красавица, ей бы жить да радоваться, а она… Пусть лучше убьет Рюстема — пса паршивого, недоноска, гуляку! Этот ублюдок стащил лодку у Чакыра. Три дня прятался, боялся, как бы Чакыр его не убил. Пусть лучше убьет эту грязную свинью. Его легче убить, чем исправить.

Однажды, проходя мимо приморской кофейни, я увидел толпу. Оказалось, что Керем-уста снова поднял бучу.

— Убью ее, убью! — на весь берег вопил он. — Если сегодня сяду на поезд, послезавтра рано утром буду уже в Мюнхене. Отыщу дом, где она живет, схвачу ее сонную за волосы: вставай, подлая тварь! Протащу по всему мюнхенскому рынку, отведу на привокзальный сквер, поставлю под большим тополем, там такой, говорят, растет, молись, потаскуха! Пусть даже кинется мне в ноги, попросит пощады, вытащу револьвер и выпущу в нее все пули. Это для меня дело чести.

Ему приводили тысячи доводов, убеждая отказаться от такого намерения. Но он только печально качал головой:

— Я сам во всем виноват, сам. Но зачем эта шлюха завела еще ребенка? Неужели троих ей мало? Сказала бы мне, я сделал бы еще одного, дело нехитрое.

— Да не убивайся ты так, Керем! — говорили ему. — Женщина, которая награждает своего мужа рогами, сама себя обманывает. Легко ли ей будет без троих детей остаться? Какая-никакая, а мать.

Мое появление сразу же оборвало разговор. Керем смотрел на меня как-то странно, точно я спутал его карты. И все остальные стояли молча, с вытянувшимися лицами. Я чувствовал себя очень неловко, словно остался в чем мать родила. Но уходить было еще более неловко.

— Не уезжай, Керем, в Германию, — проговорил я, и толпа тотчас оживилась. — Не уезжай, Керем. Как можно оставить таких прекрасных детей? Ты человек видный собой, сильный, на все руки мастер. Живи спокойно, чего тебе не хватает? Посмотри, как тебя любят. Весь Менекше собрался, умоляет, чтобы ты не обагрял своих рук кровью.

За мной говорили Кара Мехмед-ага, Айше, Осман-Холостяк, курд Нури, усач Ихсан, Музаффер и многие другие. Керем ушел лишь поздно ночью.

По-прежнему нахлестывал дождь. Вдоль моря, все в отсветах неоновых огней, проезжали длинные черные лимузины — в таких ездят провинциальные богачи.

Пять раз собиралась толпа возле кофейни. Пять раз ночевал у меня Керем-уста. Пять раз выпрашивал у меня револьвер и паспорт. Пять раз писал в Германию и вали. И столько же раз бушевал как безумный.

В последний раз он явился ко мне с порезанными руками, весь в крови. Прилег на тахте и сразу же уснул. А когда проснулся, вернул мне револьвер и паспорт и ушел.

Его дом пришел в полное запустение. Облетела штукатурка, потрескалась краска. Сад зарос бурьяном. Детей тоже нельзя было узнать — такими они стали грязными, оборванными. И сам Керем исхудал, спал с лица. Его сжигало отчаяние.

Каждую ночь ему снилась Нериман. И наяву он видел ее перед собой, ее лицо, глаза. Он никак не мог забыть жар ее тела. Только бы еще разок взглянуть на нее! Только бы подержать ее за руку! Их последний ребенок очень походил на мать. И Керем буквально не сводил с него глаз.

Как-то он зашел ко мне и забрал все, что отдал на хранение, включая заветную тетрадь.

Долгое время после этого Керем не появлялся на людях. Не заходил в кофейню. И рыжая девушка тоже не спускалась к морю. Первым подметил это Хасан, парень он сметливый и наблюдательный.

Дети Керема вновь ходили опрятно одетые. Дом сверкал свежей краской и был, казалось, еще красивее, чем прежде. Аромат цветов в саду, как и некогда, затоплял весь махалле. Каждое утро рыжая девушка тщательно поливала их. Керем занялся рыбной ловлей. В его лице снова заиграли краски. Обвисшие было усы затопорщились.

Его садок был опять полон красноватыми дорадами, морскими петухами, кефалью, сарганами и саргой. Подсушивая голубые, розовые и красные сети на перилах моста, Керем весело улыбался. Жители махалле терялись в догадках.