Среди скал прятался вход в пещеру. Под сводом ее лепилось гнездо ласточек. В ненастные дни он разводил там костерок, грелся, глядел на ласточек, грезил… Все-все знал он об этом крылатом семействе: когда гнездо чинят, когда откладывают яйца, когда вылупливаются малыши, как и чем их кормят. Он себя отождествлял с этими стремительными птичками.

Запыхавшись, прибежал Ибрагим к морю, окунул ноги в воду. И чайки, и зеленая ящерка в тыкве, и ласточки в гнезде под сводом пещеры, и люди в деревне, и черепахи, и жабы с выпученными глазами, и всякие разные муравьи — все еще спали. Рыбы в море тоже сладко дремали.

Я прожил в этой деревне несколько месяцев. Случилось так, что меня заинтересовала ловля губок и люди, промышлявшие этим делом. Теперь пора мне было возвращаться домой. Путь предстоял непростой. Встав задолго до рассвета, следовало спуститься по длинному склону, дойти до того места, где начинаются скалы, отделяющие залив от моря, сесть в лодку, переплыть на другой берег. Там ждали пассажиров автобусы до касаба.

Едва остались позади последние деревенские дома, как запел петух, потом до моих ушей долетел тягучий, похожий на посвист крик какой-то морской птицы. Море было еще спокойно. Кругом — ни души. Тепло. Сначала вверх по склону, потом — вниз. Пока доберешься до берега моря, уйдет добрый час.

В темно-синем мареве плывут сосны, голые скалы, красно-бурая земля, травы, цветы, жемчужные облака. Заря только-только зарождалась. Пена на море, совсем тонкая и невесомая, истаивала в густой синеве. Прибрежные скалы, вода и земля в лазоревой дымке — таково наше Эгейское море. Именно в этом его очарование.

Вдруг вижу: в тающем сумраке передо мной идет кто-то. Мне захотелось догнать одинокого путника, я прибавил шаг. Смотрю, он тоже. Тень у него длинная-длинная, тоненькая, а сам с головы до пят в дымке.

— Эй, приятель! — крикнул я.

Он побежал. Мне стало как-то не по себе и в то же время взяло любопытство. Захотелось его непременно догнать. Он бежит, я тоже. Поняв, что его преследуют, он вильнул в сторону с дороги и мгновенно затерялся среди сосновых стволов.

— Аллах всеведущий! — пробормотал я. — Что за народ в этой деревне!

Дорога пустынная, до рассвета еще далеко.

— Бог с тобой, — громко говорю я. — Не хочешь идти рядом, не надо. Мне-то что? Я здесь чужак. Просто обрадовался попутчику. Вдвоем все-таки веселей. Да и дорогу я не очень хорошо знаю.

Вдруг тень, которая только что была неотличима от сосновых стволов, отделилась от них, шагнула в мою сторону.

— Не обижайся, дяденька. Небось решил, что я вор? Я-то думал, что ты… Ты к пристани шагаешь? И мне туда же. Пошли вместе. Я-то думал, что ты… Я не люблю, когда врут. Ну-ка посмотрим, найдет ли он дорогу, подумал я. А ты решил, конечно, что я вор. Мне показалось, что ты из нашей деревни. Потому убежал. Еще, чего доброго, узнает меня, подумал. А я знаю, кто ты, дяденька. Я тебя видел и знаю, кто ты.

Деревушка-то всего в пятнадцать дворов. Почти два месяца провел я там. Не осталось ни одного человека, с которым бы я коротко не сошелся. Но этого мальчика я и в глаза не видывал.

— Ты приехал ловить губки. Неудачно время выбрал. Ждал, ждал, ни с чем обратно отправляешься. У тебя ведь есть фотоаппарат, да?

— Есть.

— Ты всех в деревне снимал, даже самых маленьких. Сними меня тоже, а?

— Сейчас слишком темно. Ничего не выйдет. Вот рассветет, тогда сниму.

— Здорово! Как рассветет. Я рядом с деревом встану, ладно?

Воцарилось долгое молчание. Мы шагали и шагали. И ни единого звука не раздавалось окрест, кроме шороха щебенки под ногами. Мой маленький попутчик неожиданно приостановился, словно споткнулся. И вдруг:

— Ты моего отца не видел, но знай: второго такого рыбака и ловца губок нет во всей деревне. Куда Арапу до него! Ни в жизнь не уйти ему под воду на двадцать пять саженей. А хвастаться он мастак. Вот пусть попробует занырнуть на двадцать пять саженей! Да у него кровь носом и горлом пойдет. Слабо ему в день пять килограммов губок собрать. Вымотается. Ты не смотри, что он здоровенный такой и усища себе отрастил здоровенные. Он и рыбу ловить слабак, и вообще… рыбы его не любят, плывут от него прочь. А в глубине рыбы как птицы летают… О-о-о-ой, знаю я, что ты подумал. Этих рыб, мол, никому не поймать! Только отец мой может. У меня такой отец, такой… Моего отца никто не видит. Он всех сторонится. И вообще, если хочешь знать, он людей не любит. Только море уважает, да чаек, да тех рыб, что как птицы, да зеленую ящерку. Он встает раным-рано, задолго до всех, и в море выходит. Он и сейчас в море, да! А рядом с ним в лодке зеленая ящерка, сидит себе посиживает в клетке-горлянке. Вернется только к полуночи, да.

Захлебываясь словами, без единой паузы, на одном дыхании говорил он. Так торопился, так спешил, словно боялся, что умрет прежде, чем успеет закончить. Не давал мне даже рта раскрыть. И как пуглив был при этом! Едва мелькнет где-то вдали чья-то тень или зашебуршится что в кустах, вздрогнет, насторожится.

— Этот Арап, мамочки родные, да ведь он в подметки не годится моему отцу, ей-богу! А уж хвастается, трепло несчастное! Он, видите ли, ловец губок! Смех один! Только и знает, что вблизи берега промышлять. А вот мой отец — он уплывает туда, где солнце восходит, в Арабистан, и там берет губку. Вот. Там еще ныряют за губками арабские девушки, все как одна голые. И мой отец среди них. Он знаешь какую песню распевает? «Арабистан, Арабистан, там девушка нагой колышет стан…» Мой отец там научился этой песне. Он говорит, тамошние все время ее распевают, валлахи! А ты слышал прежде эту песню? Ага, не слышал! Ее никто не знает, кроме моего отца.

И глубь моря он тоже знает. Где больше всего губок — знает. Как только глянет на море, так сразу и говорит: «Э-гей, ребята, вон там, на пятнадцатисаженной глубине, есть губки». Никто не может донырнуть до них. У Арапа нутро выворачивает. А мой отец как нырнет, так все до одной губки вытаскивает. Ему все мало, ныряет да ныряет. Арап смотрит, от зависти помирает, с ума сходит. А отец с вечера до утра, с утра до вечера ныряет. Все лодки, сколько ни есть, — все наполняет губками. Потом отправляет их в ближний город. Наполнит лодку — отошлет, наполнит — отошлет. Ему целую кучу денег отваливают. Там он себе новехонькую моторку покупает, красно-зеленую моторку. В деревне ни у кого нет собственной моторки. Куда им тягаться с моим отцом! Так на виду у всей деревни и раскатывает. Арап вот-вот от зависти лопнет! Знаешь, как все деревенские хотят поговорить с моим отцом! О-о-о-о, еще как! «Мы для тебя то сделаем, реис, другое сделаем, ага». А отец ни слова им в ответ, только садится в моторку и мчится себе. Мать тоже с собой берет. Он в Измир отправляется, есть такой большой город — Измир. Знал бы ты, как любят моего отца в Измире. Еще бы не любить! Все-таки лучший в мире ныряльщик за губками. Хочешь с ним губок ловить? Приезжай тогда через пять лет. А то в Измир поезжай, там непременно встретишь его. Он тебе по-настоящему покажет ловлю губок, море научит понимать. Он и сейчас в море. Да-да. Ты что, не веришь? Чего улыбаешься? Думаешь, вру, да?

— Почему я должен думать, что ты врешь? Просто я отца твоего никогда не видел. Почти два месяца прожил в деревне, но ни разу его не видел.

— Зато он тебя видел, и не раз! Вот! Видел, как ты фотографируешь. Слушай, а когда рассветет, ты меня снимешь на карточку?

— Сниму. Я же обещал.

— Смотри, не позабудь!

— А в следующий раз, когда приеду, непременно пойду к твоему замечательному отцу.

— Валяй, он тебе покажет, как надо губок ловить.

Из леса донеслись первые птичьи пересвисты, вдали над морем взметнулись чайки. Светало. В зыбком полусвете лицо мальчика казалось тонким, почти бесплотным. Кожа смуглела загаром. Сколько ему было? Одиннадцать? Двенадцать? Вымахал чуть не со взрослого. Старые штаны ниже колен окончательно истрепались, висят лохмотьями. Грудь нараспашку, сквозь дыры на рубашке просвечивает голос тело.