— Эй, поглядите! Дарендеец часы продает!
— Часы продает!
— Часы!
Хаджи тут как тут, подкатил к торговцу, потянулся за диковиной. Ишь ты, тяжеленные. А Хаджи давно слыхал, будто часы чем тяжелей, тем ценнее. Присмотрелся. Лежат себе на ладони, величиной с черепашку. К уху приложил. Громко тикают! «А время понимать научусь у деревенского писаря, — пронеслось в голове у Хаджи. — Невелика премудрость, дня за два осилю. Писарь в этом деле дока».
Дарендеец вдруг выхватил у него часы, тряхнул изо всех сил:
— Видишь, как работают? Не часы — мотор! Ну-ка, приложи к уху. Как следует приложи. Думаешь, есть вторые такие во всей Турции? Вай, хозяин, вай! Удивляюсь на тебя. Это память об отце. В мыслях не держал продавать такие часы, если бы не нужда в деньгах. Где их тут раздобудешь, в чужой стороне-то. И за миллион не продал бы. Так-то.
Он снова затряс часами. Трясет и приговаривает:
— Ну, гляди, народ! Видел ли кто такие часы? Работают как мотор. Трактор, да и только. Послушайте, как стучат. А какие тяжелые!
Каждому из поденщиков дал послушать.
— Ей-богу, — в один голос сказали крестьяне, — отродясь не видели таких.
— Не часы — мотор.
— Настоящий мотор.
— Настоящий!
Дарендеец последний раз тряхнул часы, протянул Хаджи.
— Часы что надо, — степенно сказал Хаджи. — Сколько за них просишь?
Дарендеец:
— Не часы — мотор.
Хаджи:
— Цена-то какая?
Дарендеец:
— Подарок отца…
Хаджи:
— И все-таки не лошадь, не верблюд.
Дарендеец:
— Серый ишак — подходящая цена.
Хаджи:
— Нет, по мне, так ишак дороже лошади и верблюда.
Чернявая Айше:
— И дороже жены. Для этого нечестивца главное — деньги.
Дарендеец выхватил часы у Хаджи, тряхнул что было мочи.
— Подарок отца!
Больше Хаджи не сомневался. Забрал часы у дарендейца:
— Ну, по рукам! Так тому и быть: серый ишак — твой, часы — мои.
Дарендеец:
— Да принесет тебе удачу эта покупка! — В последний раз схватил часы, потряс. — Совсем как мотор.
Вскочил верхом на ишака, в мгновенье ока скрылся за ближайшим холмом. А Хаджи вне себя от радости. Вертит в руках свое приобретение, и так и этак разглядывает, к уху подносит. Потом вспомнил присловье: «От радости, что ребенок родился, оторвали ему ноги». Спрятал часы в карман. И важно так поденщикам:
— Это что! Бывали у меня и получше. Тоже работали как мотор. Украли их только. М-да…
— Пусть покупка принесет тебе удачу, — сказали батраки, — носи на здоровье. Теперь мы сможем вовремя перерыв устраивать, вовремя к работе приступать.
— То-то же, — отозвался Хаджи.
И вдруг ощутил, что ему не хватает чего-то привычного. Обшарил карманы, все вроде на месте, потом вспомнил: нет больше серого ишака. Сердце оборвалось в груди. Ушел серый красавец! Не воротишь. Руку в карман сунул, утешился: «Зато часы как мотор». Поборол искушение вытащить их, полюбоваться. «От радости, что ребенок родился…»
Он подошел к батракам.
— Эх, вот раньше у меня были часы! — сказал. — Ну да ничего, эти тоже сойдут. Как мотор работают.
И словно надумав что-то, неспешно извлек часы из кармана, долго всматривался в них да как гаркнет:
— Ну-ка живей! Давно пора за работу. Уж час прошел. Живо, живо!
Поденщики хорошо отдохнули, поэтому с охотой откликнулись:
— Вот это другое дело, по часам-то. Да не ведает дарендеец горя!
Хаджи поднес часы к правому уху. Сердце вмиг биться перестало, кровь в жилах застыла. Помертвел. К левому уху поднес. К правому. Некоторое время часы, словно челнок, сновали от одного уха к другому. Батраки видят, что-то не то со старшим, участливо спрашивают:
— Что приключилось, Хаджи?
Пришлось взять себя в руки. Попробуй только скажи — засмеют!
— Ничего, — с трудом выдавил из себя.
А в голове одна мысль стучит: «Ишак-то мой, значит, лишь серебряной цепочки стоил». Вскоре, однако, Хаджи успокоил себя: «Когда он мне продал часы, они, как мотор, стучали. Но я, темный человек, никогда часов в руках не держал, вот и испортил тонкую вещь. Стыд-то какой! Взял и испортил часы, которые работали, как трактор. Завтра, не откладывая, поеду в касаба, починю».
Всю ночь глаз не сомкнул. Ел себя поедом: «Разве такую прекрасную вещь можно доверять неучу? Э-э-э-эх, какие часы были, какие часы! Тарахтели, как трактор в пятьдесят лошадиных сил. А я только в руки взял — сразу испортил».
Часовой мастер оказался немолодым, суровым, глаза недобро смотрят из-под нависших бахромчатых бровей.
— Вот, — выдавил из себя Хаджи. — Только вчера отдал ишака. И какого ишака! Лучше любого коня! Когда купил, работали как мотор. Только в руки взял — испортились.
Часовщик надел на глаз лупу. Открыл крышку. Заглянул внутрь — и вдруг накинулся на Хаджи:
— Ты что, смеешься надо мной, прохвост?! Здесь половины деталей не хватает! Отдал, говоришь, доброго ишака?
Хаджи чуть не плачет:
— Да, серого своего отдал, чудесного ишака — что твоя лошадь. О-о-о-отдал!
Часовщик швырнул часы на стойку.
— Некогда мне с тобой язык чесать. Иди откуда пришел!
Хаджи собственным ушам не верит. Потопал к другому часовому мастеру. Тот был полюбезней, но слово в слово подтвердил: часы ремонту не подлежат. По пути домой отчаявшийся Хаджи не переставал себя грызть: «Когда этот парень из Даренде продавал мне часы, они стучали не тише, чем трактор в пятьдесят лошадиных сил. Если бы и впрямь не хватало половины деталей, разве работали бы они так? Никогда. Тоже мне мастера, ничего не смыслят в своем деле. И я тоже хорош. Такую вещь поломал. Ну ничего, мы еще посмотрим…»
Одноглазый фотограф Мехмед Али тоже кое-что смыслил в часах. Хаджи вспомнил о нем уже в пути. Пришлось вернуться. Весь потный, в пыли, ввалился к фотографу, ни слова не говоря протянул ему свое сокровище. Мехмед Али внимательно осмотрел часы.
— Я отдал за них ишака. Как может быть, чтобы они не работали?
Мехмед Али ушел с часами в глубь мастерской, потряс их хорошенько. Часы громко затикали.
— Почему, говоришь, не работают? Прекрасно работают! Совсем новенькие часы.
Хаджи поднес их к уху, возликовал:
— Вот именно! Как они могут не работать, если я отдал за них своего серого ишака?
Мехмед Али:
— Настоящие саркисовские. Хоть об камень бей — ничего не будет. Вот какие крепкие!
Хаджи на радостях всучил одноглазому пятерку. Уже вечерело, и он чуть не бегом кинулся домой. Приближаясь к деревенской околице, Хаджи вытащил часы, погладил. Укрепил их на серебряной цепочке на груди. Красиво получилось. Пусть лопнут враги от зависти. Пусть лопнет Молла Вели. Пусть лопнет, рогоносец! Работают, как мотор в пятьдесят лошадиных сил. Хаджи сладострастно ласкал часы, потом поднес к уху. Ноги к земле приросли. Часы челноком засновали от уха к уху. Снова не работают! Выдавил из себя сквозь зубы:
— Что я за человек! Только возьму в руки настоящую вещь — тотчас ломаю.
Крестьяне в селе приговаривали:
— Счастливый человек наш Хаджи. Выменял часы на ишака. И какие часы! Настоящие саркисовские!
Хаджи отвечал:
— Работают, как мотор в пятьдесят лошадиных сил. Такие часы не одного — десяти ишаков стоят. Бедняге деньги нужны были позарез, потому и уступил за бесценок. Ведь память об отце. Разве с такими часами расстаются? Надо бы доплатить ему десятку. А то неудобно как-то получается.
— Ничего, — утешили крестьяне. — Появится опять, тогда и доплатишь. Так и не знает, наверное, бедняга, что продешевил. Разве настоящие саркисовские отдают за ишака?
Хаджи кипятится:
— Еще бы не продешевил! Память об отце продал. Совсем обнищал, видать, бедняга.
Часы неизменно показывали одиннадцать. Хаджи был единственным обладателем часов в деревне. Имам самолично справлялся у него, который час, не говоря уж о всех прочих: батраках, пахарях, благочестивых людях, творящих намаз. И каждый раз, прежде чем ответить, Хаджи горделиво вытаскивает часы, сперва подносит к уху, вслушивается, потом к глазам — близко-близко и, если пополудни, говорит: «Три часа», если вечер: «Шесть», в полдень: «Двенадцать». Иногда уточняет: «Без десяти двенадцать». При этом пристально смотрит в глаза тому, кто спрашивает, и бог весть в который раз повторяет:
