В семь часов лакей Яков, напомаженный, нагло-почтительный, с подведенными красивыми глазами, в безукоризненном фраке, приходил и, опуская голову, любуясь сам собой, докладывал, что обед подан. Мария Васильевна, надевшая черное шелковое платье, напудренная, пододвигала изысканные закуски и, захлебываясь, рассказывала что-то.

Обедали долго и торжественно. Наталья Николаевна едва пригубливала из различных наполняемых Яковом стаканов; Мария Васильевна выпивала их целиком, щеки ее краснели, она болтала все развязнее и громче. У Натальи Николаевны в висках стучало, и хотелось бросить чем-нибудь в нестерпимую болтунью, закричать, сделать что-нибудь резкое и грубое, но она слушала, улыбалась рассеянно и ела крупную, сладкую землянику, которую присылали каждое утро от Елисеева.

После обеда Наталья Николаевна ехала кататься. Старомодная коляска медленно проезжала по мостам, мимо прекрасного Каменноостровского театра, на Елагин, где так соблазнительно зеленели лужайки и море поблескивало между деревьев. В тесном ряду других экипажей и автомобилей коляска делала условный круг, и, уже не дожидаясь приказаний, кучер Андрон возвращался обычной дорогой домой.

Наталья Николаевна вспоминала, как так же невозмутимо спокойно было толстое лицо Андрона с расчесанной тщательно бородой и в тот день, когда он встретил их на Николаевском вокзале, и когда вез ее из Александро-Невской лавры.^{315} Глядя на его коренастую спину, красный, в скобку подстриженный затылок, почему-то вспоминала Наталья Николаевна всякий раз одно и то же. Впрочем, уже наступало то тревожное время, которого с тоской и ужасом ожидала она каждое утро: уже белесоватая мгла сумерек опускалась и делала все предметы странно-четкими, неживыми.

Наталья Николаевна пила чай, прощалась с Марией Васильевной и, отпустив горничную, начинала свою долгую прогулку по комнатам. Как призраки, вставали перед ней люди, слова, жесты. Целый день, будто во сне, она не вспоминала ничего из того, что было. Сейчас она не могла да и не хотела уже отогнать странных, каждый вечер одних и тех же видений.

В семье называют Наташу мечтательной. Она не такая хохотушка, как Танечка и Анюта. Думала Наташа пойти на сцену; дни, недели, несколько лет ни на минуту не переставая мечтала, во всех подробностях видела, как она выйдет на ярко освещенную сцену, видела каждый жест свой, слышала каждое слово. В театр водили Фирсовых редко, почти не знала пьес Наташа, сочиняла сама, и всегда одну и ту же.

Она — принцесса, живет в простой семье, простая, как все, никто не знает, кто она, какая-то тайна тяготеет над ее судьбой, никогда никому не должна она открываться, иначе страшная гибель грозит ей. На охоте лошадь сбросила принца; его приносят бледного, слабого, со сломанной ногой. Как простая служанка, ухаживает за ним таинственная принцесса. Потом медленное выздоровление, первые прогулки по саду рука об руку. Любовь. Наташа знала, что не может быть пьесы без любви. Сама не влюблялась, как сестры, в товарищей братьев, прыщеватых гимназистов, и даже в нее никто не влюблялся, но знала еще с четвертого класса, когда начала в первый раз сочинять свою пьесу, что без любви нельзя. Конца придумать Наташа не успевала, да как-то и неясно представляла, что должно было бы быть в конце, только чувствовала, что что-то страшное и сладкое.

Так мечтала худенькая, беленькая, будто из воска слепленная девочка.

Шестнадцати лет Наташа кончила гимназию, о сцене как-то перестала думать, но о пьесе своей так привыкла мечтать, что невольно являлись картины, образы, и часто представляла себя загадочной принцессой, и ждала чего-то необычайного, что должно было случиться, когда бедная простая жизнь превратится в чудесную сказку.

Над Наташей смеялись, называли фантазеркой, но она только улыбалась про себя; впрочем, во внешнем, в поступках, словах, мало отличалась она от сестер; так же, как они, любила незатейливые деревенские радости, когда на лето уезжали в небольшую усадебку Фирсовых, так же танцевала на скромных вечерах зимою, мечтала о новом платье к праздникам. Была совсем как все, только легкая печать задумчивости ложилась на ее лицо. Ведь таинственная принцесса должна была терпеливо нести бремя бедной обыденности, никому не смела открыть свою странную тайну.

Конца не было радостным восклицаниям, когда однажды объявил Николай Степанович Фирсов своим домочадцам, что неожиданная удача в делах позволяет им всем отправиться этим летом за границу, куда уже давно советовал ему доктор поехать подлечиться. Наташа, так же, как все, обрадовалась в первую минуту, а потом ей вдруг сделалось страшно. Почувствовала вдруг, что начинается исполнение того загадочного, сладкого и страшного, что ей предназначено.

Последнюю ночь, которую провела она в своей маленькой девичьей комнате, Наташа всю проплакала, прощаясь со всем простым, милым, к чему так привыкла с детства и что навсегда — чувствовала, что навсегда, — покидает.

— Что с тобой, Наташа? — спрашивали на другое утро все поочередно и сестры, и мать, а Николай Степанович даже рассердился.

— Вот, думал удовольствие доставить, на Божий свет вывезти, а приходится на кислые физиономии смотреть. И глаза заплаканы. Как не стыдно!

— Я не буду, папочка милый, больше! Я рада ехать, только… — робко оправдывалась Наташа.

— Ну, что еще, только? Вечные фантазии. Не бойся, в целости назад привезу. Насидитесь еще в нашем богоспасаемом граде.

— Уж не влюблена ли ты в Колю Перлова? Он так на тебя поглядывает нежно? — шепнула Танечка.

— Нет, ни в кого не влюблена, и все это глупости! — спокойно сказала Наташа, вдруг будто отрезвев и забыв про таинственную принцессу и про то необычайное, что должно было произойти.

Радостно и беспечно принимала она все, и непривычную веселую сумятицу путешествия, и новые большие города, которые мелькали, как на кинематографическом полотне, и, наконец, эту прелесть новизны, когда с удивлением, будто только что родившись, слышишь чужую речь, видишь все предметы, дома, деревья, даже солнце какими-то незнакомыми, новыми, заграничными.

— Вот, — с торжеством говорил Николай Степанович, — вот влияние путешествия сказывается. Не узнать Наташу. Совсем другой человек. Всю эту мечтательность, бледную немочь как рукой сняло. Смотреть приятно, какая веселая, бодрая, здоровая стала.

В прелестном приморском курорте должны они были провести две недели.

В первый же день, когда Фирсовы сидели на веранде кафе и громко по русской привычке делились впечатлениями, приподняв почтительно шляпу, подошел к ним молодой человек, бледный, черноволосый, с какой-то сладостью больших полузакрытых глаз не то итальянца, не то еврея и, робко улыбаясь, сказал:

— Простите, что решаюсь побеспокоить вас, но я так измучен, так измучен одиночеством. Услышал русский говор и не мог удержаться.

— Пожалуйста, — сказал несколько сухо Николай Степанович, которого предостерегали от заграничных знакомств.

Молодой человек стоял, опустив беспомощно руки, был он какой-то слабый, болезненный, Наташе он почему-то был жалок и неприятен. «Наверное, чахоточный», — подумала она, но глядела на него пристально. Он тоже взглянул на Наташу быстрым пугливым взглядом.

— Позвольте тогда представиться, Александр Павлович Ливерс, — сказал он тихо, будто застенчиво.

Наташу удивило, как вдруг отец засуетился, стал любезен и почтителен.

— Это известный миллионер, с его конторой у меня большие дела, — шепнул Николай Степанович, пока Ливерс отошел достать себе стул.

У Наташи почему-то упало сердце, она опять вспомнила, что настало время начаться чему-то необычайному.

От этой неомрачаемой лазури моря и неба, от ровного гравия пляжа, от белых платьев, постоянной музыки все дни казались одинаково праздничными. Светлая, чуть-чуть ленивая бездумность охватила Наташу. Она даже особенно не радовалась, не восхищалась разнообразными удовольствиями. Она только улыбалась. С улыбкой засыпала, утомленная целым днем на воздухе, с улыбкой просыпалась, когда горничная поднимала штору и больно слепило солнце. Поездки на автомобиле в горы, факельные шествия студенческого ферейна,^{316} состязания парусных лодок, концерт заезжей знаменитости, импровизированный бал на песчаном кругу кургауза^{317} — все это смешивалось в одно пестрое шумное зрелище, не давало минуты задуматься, оглядеться.