Раз как-то застал Тарасов Наденьку за непривычным занятием: возилась она с толстой книгой «Весь Петербург», тщательно стараясь найти какую-то справку.

— Какой-нибудь модный магазин нужен вам. Дайте помогу, — с улыбкой, видя беспомощность, с которой водила розовым пальчиком по странице Наденька, сказал Виктор Павлович, и нагнулся к книге.

— Нет, нет, я сама. Да и не к спеху это, — торопливо захлопнула книгу Наденька, будто испугавшись чего-то.

Тарасову бросилась в глаза наверху страницы фамилия «Веретенников».

Тарасов, конечно, не обратил никакого внимания на этот случай, но через несколько дней пришлось ему вспомнить о нем.

Горничная провела его в будуар Наденьки и просила обождать. Он прошелся по комнате и случайно остановился около маленького письменного столика. Нагнувшись, разглядывал давно знакомую карточку Наденьки в детстве. Потом взгляд его упал на брошенный небрежно пустой лиловатый конверт.

«Да ведь это почерк Вернера», — вдруг узнал он острые буквы своего приятеля. Даже не поверил, взял конверт в руки — знакомыми духами пахнуло на него. Сомнений быть не могло: Вернер писал его невесте. Вспомнил Тарасов и мелькнувшую фамилию Веретенникова, и быстро захлопнутую книгу, и странное смущение Наденьки.

— Что с вами, вы так бледны? — спрашивала участливо Наденька, держа руку жениха.

— Я плохо себя чувствую, не совсем здоров, — бормотал он и, глядя в эти ясные, прозрачные глаза, с мучительной тоской думал: «Уже, уже обманывает. Что же делать? Что же делать! Ведь люблю ее больше жизни».

Он не только не спросил ничего, но даже боялся упомянуть фамилию Вернера, чтобы не выдать своих мучительных подозрений. Наденька тоже не начинала разговора о Вернере, будто забыла о нем, будто никогда не интересовалась этим почти незнакомым офицером.

За каждым словом, за каждым взглядом следил Тарасов, презирая себя, не спал по ночам и наконец решил зайти к Вернеру, сам еще не зная, каких объяснений потребует от своего друга.

Тарасов шел медленно, будто нерешительно. После ночи, проведенной в тоскливом беспокойстве, чувствовал неприятную слабость.

Совсем по-весеннему пригревало это обманное мартовское петербургское солнце. Как весенние цветы, нежные и причудливые, замелькали на Невском дамские шляпы. Ласковый дул ветерок в лицо, и Тарасов убеждал себя, что мучительные сомнения его не что иное, как ревнивое воображение, что не могут же друг и Наденька, эта девочка с лучистыми глазами, не могут они обманывать его. Вспоминал, как нежна и шаловлива была последние дни с ним невеста. Уже улыбался Тарасов, входя в подъезд Вернера.

— Барин дома? У него никого нет? — спросил весело Виктор Павлович швейцара, уже расстегивая на ходу пуговицы пальто.

— К ним-с барышня пришли, — с угодливой почтительностью ответил швейцар.

— Ах, так. Ну, я зайду позднее, — вымолвил Тарасов, и вдруг будто что-то оборвалось в нем.

«Ну, что за глупости, — почти вслух думал он, — как это может быть? Как пошло с моей стороны Бог знает что думать. Мало ли у него авантюр. Да и ее не отпустили бы одну».

От стыда за скверные свои мысли даже покраснел Тарасов и, дойдя до угла, решил повернуть, выйти на Невский и заказать цветов для невесты.

Он не дошел дома три до серого особняка Вернера, как из знакомого подъезда быстро вышла девушка. Тарасов узнал коротенькую бархатную жакетку и голубую шляпку Наденьки.

Наденька объявила себя больной и не выходила из комнаты. В капоте и ночном чепчике лежала она целые дни на кушетке, бледная и вялая. Запрещала открывать шторы, держала на коленях книгу, но не читала. Позвали доктора, старичка Ивана Васильевича, когда-то присутствовавшего при появлении Наденьки на свет, опытного советчика во всех трудных обстоятельствах.

Иван Васильевич постукал, посмотрел и объявил:

— Просто от весны капризничает барышня. Малокровие и все такое, конечно, есть, но вот свадьбу отпразднуем и пройдет весенняя лихорадка. Пока оставьте в покое да вот капельки давайте.

Наденьку оставили в покое, она лежала и думала, все вспоминала одно и то же. Утренний концерт, сладкий тревожный голос певца и острый блестящий взгляд.

Потом письмо. Ах, это смутное, стыдное письмо, которое она не имела сил перечитать. Два дня томительно-беспокойного ожидания. На третий день ответ, всего несколько строк, написанных острым крупным почерком. Почтительно ласково писал Вернер, за что-то благодарил, от чего-то предостерегал, сообщал, что через пять дней уезжает в кругосветное путешествие, а когда вернется, то будет рад стать преданным другом жены своего любимого товарища Виктора.

Дальше вспоминала Наденька светлый радостный день. Она идет по улицам, точно опьяненная воздухом, цветами, солнцем. Вот темный подъезд, почтительно-удивленное лицо лакея, отворившего дверь, и вот нa пороге сам Артур Филиппович Вернер в какой-то серой курточке, делающей его совсем мальчиком.

Они стоят посередине большого светлого кабинета. Опустив глаза и слегка наклоняя голову, говорит Вернер:

— Я предчувствовал, я опасался, что может так случиться. Я знал, что мне надо было уехать неделю назад. Вы смелы, вы безрассудны, я любуюсь вами, но мне страшно за вас. Как легко отдаетесь вы власти этих обманных весенних дней, с какой жестокой легкостью решаетесь вы разбить столько жизней: свою, Виктора и мою. Впрочем, себя я не жалею, я бы с радостью отдал мою жизнь, чтобы только были счастливы — вы и Виктор. Вы еще не знаете всех опасностей, которые грозят всякому, кто попытается нарушить ход событий. Но что бы ни случилось, знайте, я готов пожертвовать всем, и никто никогда не должен знать о том, что случилось в эти весенние дни. Пусть это будет наша тайна. Берегите ее. Я же… — он замолчал и на секунду поднял глаза. В его лице уже не было ничего надменного и холодного. Он взял дрожащую Наденькину руку:

— Не волнуйтесь. Я знаю, что вы никогда не простите мне этих минут. Возненавидите меня, — все равно, я навсегда останусь верным и преданным.

Наденька не помнила, как она вернулась домой. Ей казалось, что она не переживет этого. Она хотела одного: умереть, чтобы не помнить, не думать все об одном и том же. Три ночи она почти не спала, на четвертую заснула и, проснувшись утром, вдруг почувствовала такую веселую бодрость, что вскочила с постели босиком, подняла гардину, увидела солнце и так обрадовалась, будто ничего ужасного не случилось. Через минуту она вспомнила, но в первый раз за эти дни нашла легкомысленное утешение:

«Ведь этого же никто не узнает. Он уедет, я не буду с ним встречаться, и все будет хорошо».

— Ну, слава Богу, повеселела наша птичка, — говорила мать, когда Наденька в светлом платье вышла в столовую.

— Это еще что такое, — промолвил старик Минаев, читавший газету.

«Загадочное самоубийство. Вчера в своей квартире застрелился офицер гусарского полка Артур Филиппович Вернер. Причиной называют происшедшее за несколько часов до этого в одном из модных ресторанов столкновение с офицером Т., кончившееся вызовом на дуэль. Отказавшись от дуэли, Вернер приехал домой и, не оставив никакой записки, застрелился».

Наденька сидела спокойно, только побледнела. Мать заметила это:

— Нужно было читать, расстраивать нашу девочку, — раздраженно сказала она и добавила: ведь ты же, кажется, даже не знала этого Вернера. Что тебе за дело до него? Мало ли теперь стреляются.

— Конечно, конечно. Ты не беспокойся, мамочка. Какое мне дело! — заговорила Наденька и встала из-за стола.

«Пусть это будет наша тайна», — вспомнила она слова Вернера.

Дача на Островах^{312}