Прежде чем кто-нибудь успел опомниться, он распахнул дверь, заложенную крючком, и мы увидели целый отряд городской милиции.

Пока солдаты справлялись с арестованными, мы ловко, хотя и без уговора, припрятали их кошельки и важно вышли на улицу.

Через неделю я уже получил первую записку от Фелисьен, прекрасной тюремщицы, где она спрашивала, кто я и что мне нужно. Не колеблясь, я отвечал: «Свободы и любви», — потом разорвал и написал снова: «Любви и свободы».

Три дня не поднималась желтая занавеска в урочный час наших прогулок. На четвертый же я нашел: «Завтра. Ждите, когда все лягут».

Конечно, я не поделился своею новостью с Коме, холодно ответив на его вопрос: «как дела?», что девчонка капризничает и жеманится, и, кажется, дальше канители записок и поклонов дело не пойдет.

Он старался утешить меня, говоря, что кто же может устоять, если я захочу. Я делал вид, что не верю ему, и был печален и как бы обескуражен, скрывая тем свое волнение.

Выйдя на другой день только вечером, я застал все наше общество в сборе.

— Вы собираетесь сегодня в оперу? — спросила меня госпожа Ц.

— Нет, я не желаю пропускать одного очень пикантного свиданья, все подробности которого, надеюсь, завтра позабавят вас, — отвечал я, без труда попадая на этот раз в тон нашей глупой забавы.

Рано ушел я к себе, выдерживая роль нетерпеливого и расстроенного любовника. Долго пролежал в сумерках на своей кровати с открытыми глазами, прислушиваясь, как постепенно замирали шаги и голоса в соседних помещениях.

Прошло немало времени уж в полной темноте, и было, вероятно, не меньше 11 часов ночи, когда, наконец, я услышал легкие незнакомые шаги по коридору.

Тихо открылся замок, и на пороге, в тусклом пятне мигающего фонаря я увидел тоненького мальчика в зеленом плаще. Молча подал он мне такой же (такие плащи носили наши тюремщики) и, дав знак молчания, повел за собой.

Только когда мы прошли темным двором и, открыв маленькую калитку, вышли, наконец, на улицу, я вдруг догадался, что молчаливый, стройный мальчик не кто другой, как сама Фелисьен.

Эта простая мысль почему-то не приходила мне в голову первые минуты, может быть, потому, что я думал о свободе гораздо больше, чем об освободительнице.

Долго шли мы по спящему городу, заворачивая в улицы и переулки, неузнаваемые мной. Я молчал. Мой спутник тоже не сказал еще ни слова, закрывая лицо плащом так, что только один раз удалось мне разглядеть тонкие изогнутые брови и блестящие над ними глаза.

Я уже начинал уставать, и наше блуждание казалось мне лишенным всякой цели.

Совершенно неожиданно мой спутник остановился и сказал:

— Вот вы свободны.

— Разве вы хотите покинуть меня? — спросил я, сам не зная, для чего.

— Разве вы сказали хоть одно слово против этого.

Едва расслышал я печальный ответ.

Мне показалось, что глаза его блестели от слез.

Не чувствуя ни жалости, ни любви к этой бледной, худенькой девушке, я все-таки сказал:

— Я буду очень рад, если вы не оставите меня.

Теперь я уже был проводником, вспоминая путь к одному известному притону, где я мог бы найти самый безопасный ночлег. Фелисьен же молча и покорно следовала за мной, хотя я ни разу не обернулся, чтобы позвать ее или убедиться, исполнила ли она мое желание.

Не без труда нашел я отыскиваемое убежище, так как ночь и отвычка от улиц делали всю местность одинаково незнакомой.

Немалого труда также стоило мне, найдя дом, достучаться и убедить сонного слугу открыть двери, прежде не охраняемые с такою тщательностью.

Я потребовал комнату и ужин. Слуга провел нас по внутренней лестнице наверх. Полкомнаты занимала кровать с пологом и тремя ступеньками.

Мы молчали: я — за столом, ожидая еды, Фелисьен — у окна, прижавшись к стеклу.

Едва притронувшись к тарелке, я увидел, что аппетит мой был одним воображением. Я стал ходить по комнате, глядя на фантастические тени на потолке от моих движений.

— Вы любите меня, Фелисьен? — спросил я, сам не узнавая своего голоса и как будто издали откуда-то рассматривая с холодным любопытством себя, Фелисьен, грязную комнату с гаснущей свечой, свою судьбу, где все было неизвестно мне самому.

Она не ответила и только еще ближе прижалась к стеклу.

— Вы любите меня, Фелисьен, — повторил я свой вопрос, подходя к ней. — И вы вправе требовать награды.

Я нагнул ее голову к себе и поцеловал сверху холодные губы.

Печальная и покорная, она молча повиновалась мне, когда, задув свечу, я стал расстегивать пуговицы ее грубой куртки.

В тусклых сумерках рассвета я проснулся и, увидя ее бледное, совсем бледное лицо на подушке рядом с своим, не сразу припомнил все, что произошло за эту ночь.

Тихо встав, я перелез через ее тело, неподвижное, как труп, и, одевшись, несколько минут помедлил, соображая, что предпринять. Заметив на столе остатки отвергнутого ужина, я вдруг почувствовал страшный голод.

Стараясь не шуметь, я быстро уничтожил все припасы и, захватив свой плащ, прокрался к двери и потом мимо спящего слуги по лестнице вышел на улицу.

Под именем Шарля Ледо, благодаря помощи друзей, мне удалось выехать из Парижа в тот же день с северным дилижансом.

Двадцать дней я провел в дороге, изменяя направления пути, чтобы заместь следы, в случае если бы за мной следили, нигде не останавливаясь даже на одну ночь.

В душном, пыльном дилижансе, почти не зная сна, даже не представляя, где и когда кончатся мои скитания, я прибыл в М., ясным, по-весеннему холодным утром, в самом отвратительном настроении, намереваясь остановиться здесь только для перемены лошадей.

Наблюдатель за станцией, высунув голову в ночном колпаке из-за двери, объявил что лошадей нет и не будет до вечера. Напрасно я ругался и проклинал его всеми проклятиями, когда-либо слышанными мною; любезно предложив мне доспать недосланное время, он оставил меня в первой комнате и запер дверь за собою на ключ.

Видя, что ничего другого не остается делать, я лег и моментально заснул как убитый. Солнце прямо в глаза и мухи, забравшиеся наконец под платок, которым кто-то предупредительно закрыл мне лицо, разбудили меня, вероятно, около полудня.

Хозяин, с которым утром я имел столь нелюбезный разговор, прошел по комнате в парадном костюме и, увидев, что я уже проснулся, с приветливой улыбкой предложил мне умыться и позавтракать. Пока я приводил себя в нормальный вид, он выболтал мне все местные новости и пригласил провести на почетное место в сегодняшнем празднике.

На небольшой площади у ратуши уже собрался весь город. Солнце празднично отражалось на желтых и розовых платьях барышень и красных шарфах должностных лиц.

Двенадцать девиц в белых платьях причастниц уже посадили в зеленую кадку чахлое деревцо — эмблему вечной свободы — и тоненькими голосами пели, кокетливо опуская глаза, кровожадный гимн монтаньяров.^{111}

Слушая речь мэра, толстого человека, беспрестанно утиравшегося платком и по бумажке говорящего о честном труде и отдыхе под смоковницей свободы, я подумал в первый раз, как может быть тиха и трогательна жизнь в этом маленьком чистеньком городке.

— Вы, вероятно, приезжий? — спросил почтенного вида гражданин, уже давно с любопытством поглядывающий на меня.

— Да, я только сегодня приехал из Лиона, — ответил я, не без удовольствия поддерживая этот простодушный разговор.

Скоро мы уже беседовали с господином Пижо (так звали моего нового знакомого) совсем дружески.

— Право, я посоветовал бы вам остаться у нас. Лучшего местоположения трудно желать, — с большим жаром отвечал он на мое признание, что я ищу спокойного и мирного пристанища, имея небольшой капитал, который я хотел бы вложить в надежное и несложное дело.

Я улыбался на его убеждения, ленясь что-нибудь возражать или утверждать.