— Нет, нет. Я так устала. Завтра у меня спектакль. Я не могу больше, — твердила Рюмина на все просьбы Кати, Лины Павловны и каких-то барышень, окруживших ее восторженным кругом в маленькой гостиной. — Сейчас я должна ехать домой. Я устала, я не могу. Мне жаль вас покидать, но иначе я завтра буду больна, а завтра трудный день!

Она не отпускала Митиной руки, и он имел очень растерянный вид. В толпе он заметил Наташу, которая смотрела на него уже не гневно, а как-то умоляюще, но Рюмина влекла его к выходу.

— Этот молодой человек проводит меня. Вы позволите, Катечка, отлучиться ему на четверть часа? — говорила Анна Валерьяновна уже в передней.

Кто-то разыскал Митину шинель, помог затянуть пояс, он мало соображал, что делается.

Холод осенней, почти морозной ночи охватил его и заставил прийти в себя. Ехали по каким-то темным улицам, тускло мигали фонари, и не по-городскому яркие звезды горели на черном небе.

Рюмина говорила:

— Какой вы наивный, мой паж. Вы не только не занимаете меня разговором, но даже не смотрите на меня. Бедная, бедная королева, которой надо, как милости, просить.

Ее лицо в розовом капоре нагнулось совсем близко к Мите, она смеялась, и ее прозрачные глаза опять, как во время чтения, потемнели.

Каким-то особым ароматом духов, пудры, нестертого грима пахнуло на Митю, и почему-то весело тревожно забилось сердце.

— Совсем, совсем маленький мальчик, — шептала Рюмина, — совсем маленький, и он не знает даже, чего хочет от него королева. Он послушен, но не знает, а она хочет, — и с коротким смешком Анна Валерьяновна поцеловала Митю коротким, острым поцелуем. — Вы зайдете ко мне на минутку, на одну минутку? Хорошо? — спрашивала она, прижимаясь к Мите и окутывая его своей мягкой бархатной накидкой.

— Хорошо, — тихо, неспокойно как-то промолвил Митя и неожиданно для себя улыбнулся.

— О, мой ученик, оказывается, не лишен способностей, — с какой-то театральной интонацией сказала Рюмина и засмеялась.

Княгиня Елена Петровна первая сделала по приезде в Петербург визит Тулузовым. Это поразило Андрея Федоровича, оставаясь наедине с женой, он на все лады обсуждал значение этой, казавшейся ему необычайной, любезности княгини.

Ни он, ни Александра Львовна не говорили между собой о возможном сватовстве князя Чугунова, но оба, кажется, считали этот вопрос чуть ли не решенным.

Андрей Федорович часто развивал мысли, как нужно вести большое хозяйство, стал ужасно ласковым и тихим, а с князем и даже Наташей был почти слащав.

Александра Львовна ходила с несколько растерянным лицом и часто, оставаясь с Наташей вдвоем, вдруг начинала плакать. Наташа была как-то лихорадочно деловита, усиленно занималась английским языком, и Чугунов каждый день приезжал, чтобы час говорить с нею для практики; она вдруг оказалась страстной театралкой и любительницей музыки и живописи. Только иногда она целый день лежала у себя в комнате, плакала, злилась и потом с новым усердием принималась суетиться, куда-то торопилась, с болезненным любопытством хватаясь за все.

Уже всему Петербургу пригляделись эта слегка прихрамывающая девушка с бледным, надменным лицом и рядом с нею плотная, неуклюжая фигура князя Чугунова, который своим богатством и несколько странным поведением вызывал много толков.

Чугунов был счастлив; эта жизнь, полная суеты и внешнего блеска, казалась ему очень значительной. Эти отношения с Наташей, странные, в которых многого он не понимал, окрашивали каждый день то радостью надежды, смутной и сладкой, то отчаяньем безнадежным, когда вдруг встречал он на себе ее взгляд, холодный и враждебный.

Впрочем, чаще Наташа была ласкова с князем, — он давал ей какое-то успокоение своей скромной, почтительной привязанностью, своей наивной жизнерадостностью.

Она чувствовала власть свою над этим кротким, сильным человеком; это успокаивало ее не забывшее тяжелого оскорбления сердце, но иногда и раздражало. Тогда она мучила князя; но он безропотно сносил все, не понимая своей роли во всей этой истории.

Чугунов часто бывал на 9-й линии Васильевского острова у Василия Петровича Дернова.

Надо было пройти по каменному, чистому дворику, в углу которого примостился маленький, чахлый, но какой-то трогательный петербургский палисадник; нужно было подняться по узкой лестнице с выбитыми ступенями на четвертый этаж и дернуть за деревянную ручку дребезжащего звонка у обитой зеленой клеенкой двери. Отворяла дверь кривобокая, вся в оспе, Лизавета, несмотря на свое удивительное безобразие, всегда приветливо радостная.

Уже в этой узенькой светлой передней, с большим кованым сундуком в углу и цветами на окне, особое настроение охватывало всегда Чугунова. Какая-то особая тишина и уют царили в этих двух небольших комнатах, обставленных потертой старинной мебелью.

Не застав дома хозяина, часто по целым часам проводил Чугунов один, прохаживаясь по этим комнатам, куря и мечтая о чем-то смутном и страшном.

Странное превращение Léonas’а в Василия Петровича Дернова, эта странная, тихая квартира навевали грезы странные.

Наконец приходил Василий Петрович и наполнял комнаты своим громким голосом, суетился, приготовляя все к чаю, показывая какую-нибудь редкую книгу.

Дернов никогда не вспоминал первой встречи там, в Бретани, никогда не говорил и о тех делах, которыми был занят по горло здесь, в Петербурге, но зато Чугунов с непривычной откровенностью рассказывал ему многое о себе, о матери и даже о Наташе.

— Знаете, — сказал однажды Василий Петрович, — мне очень не нравится вся эта ваша история. Здесь что-то не то. Ее финал готовит вам много неприятного, если даже не хуже.

Чугунов встал даже от волнения.

— Я не понимаю вас, Василий Петрович, — сказал он глухо.

Дернов посмотрел на князя внимательно и промолвил серьезно:

— Вас ждут большие разочарования. Не мне советовать осторожность и сбережение своего покоя там, где идет вопрос о чувствах, но, может быть, вы даже не представляете, чем это может кончиться. Вся жизнь может быть разбита, если…

— Если что? — переспросил настойчиво Чугунов.

— Ах, но почем я знаю, что здесь происходит, — несколько раздраженно сказал Дернов. — Ведь я даже в лицо не видал всех персонажей и только смутно догадываюсь по вашим рассказам, что здесь что-то не так просто.

— Да, может быть, вы правы, здесь что-то не так просто, — задумчиво произнес Чугунов, вспоминая всю запутанность своих отношений с Наташей. — Может быть, вы правы, но я не могу отступить.

— Ну, и отлично, голубчик, — беря его за руку, сказал Дернов задушевно. — Я сам никогда не был благоразумным. Пусть будет, что будет. Помните только, что я всегда ваш друг. А теперь давайте пить чай.

Этот разговор происходил в конце октября. Митя перестал бывать у Тулузовых с того вечера у Маровских.

Александра Львовна несколько раз спрашивала о нем у Коли, и тот, конфузясь и краснея, бормотал что-то о близких экзаменах.

Коля конфузился, так как знал, что каждую субботу Митя куда-то уходил, возвращаясь только в воскресенье вечером.

Отпускной билет Мите по-прежнему выписывали к Тулузовым, и выходили из училища они по-прежнему вместе; на улице Лазутин поспешно прощался с товарищем и брал извозчика на Ивановскую улицу.

Коля ничего не знал точно, — Митя ни одним словом не объяснял странного своего поведения, но что-то угадывал Коля и, против своего обыкновения выбалтывать все Наташе, он ничего не говорил ей о Мите. Впрочем, она и сама ни разу не спросила брата о нем.

Митя проводил субботу и воскресенье у Рюминой. Всю неделю он усиленно занимался, стараясь ни о чем не думать постороннем. В субботу же, когда он, поднявшись по мягкому ковру лестницы во второй этаж, входил в темную переднюю и вспыхнувшее в голубом фонарике электричество освещало выцветший на стене гобелен, стулья с высокими спинками, фиалки в плоских чашечках на подзеркальнике, когда охватывало едва уловимым, нежным ароматом духов, которыми были пропитаны все предметы, которых касалась Рюмина, то начиналась для Мити какая-то необычайная жизнь, и отходило куда-то далеко училище, Наташа (о которой, как ни старался, не мог заставить себя не думать вовсе), все слова, все люди, начиналось нечто не похожее на обыденную жизнь.