Многое из происходящего напоминало мне назидательную историю, которую рассказывала нам Тетя, о девушке, у которой было три брата. Теперь я понимала, что мы слушали эти песни и истории не только для того, чтобы научиться себя вести. Мы проживали в течение своей жизни разнообразные вариации этих историй.

Снежный Цветок перенесли в главную комнату. Я обмыла ее тело и одела на нее ее вечные одежды — все они были рваные и выцветшие, но с узорами, которые я помнила с детства. Старшая из названых сестер прибрала ей волосы. Средняя напудрила ей лицо и подкрасила губы. Младшая украсила ее волосы цветами. Тело Снежного Цветка положили в гроб. Небольшой оркестр играл траурную музыку, пока мы сидели рядом с ее гробом в главной комнате. У старшей из названых сестер хватило денег, чтобы купить ладан и сжечь его. У средней хватило денег, чтобы купить бумагу и сжечь ее. У младшей не было денег ни на ладан, ни на бумагу, но она очень хорошо плакала.

Через три дня мясник, его сын и мужья названых сестер с сыновьями понесли гроб к могиле. Он шли очень быстро, как будто летели над землей. Я взяла почти все записи нушу Снежного Цветка, включая большую часть того, что я писала ей, и сожгла их, чтобы наши слова остались с ней в загробном мире.

Мы вернулись в дом мясника. Весенняя Луна приготовила чай, а мы с тремя назваными сестрами поднялись наверх, чтобы уничтожить все следы смерти.

Именно от них я узнала о своем величайшем позоре. Они сказали мне, что Снежный Цветок не была их названой сестрой. Я не поверила этому. Они, тем не менее, попытались убедить меня.

«Но веер! — вскричала я в полном отчаянии. — Она написала, что присоединилась к вам!»

«Нет, — поправила меня Лотос. — Она написала, что больше не хочет беспокоить вас своими несчастьями и что здесь у нее есть подруги, которые утешат ее».

Они спросили, не могут ли они сами посмотреть на веер. Я узнала, что Снежный Цветок выучила их читать нушу. Они столпились вокруг веера, будто стая кур, произнося вслух и указывая друг другу на те знаки, которым их выучила Снежный Цветок. Но когда они подошли к последней записи, то приняли серьезный вид.

«Посмотрите, — сказала Лотос, указывая на иероглифы. — Здесь ничего не написано о том, что она стала нашей названой сестрой».

Я схватила веер и отнесла его в уголок, где могла посмотреть на него без помех. «У меня чересчур много бед, — писала Снежный Цветок. — Я не могу быть такой, какой ты хочешь. Ты больше не услышишь моих жалоб. Три названые сестры пообещали любить меня такой, какая я есть…»

«Вы видите, Госпожа Лу? — спросила меня Лотос из противоположного утла комнаты. — Мы были нужны Снежному Цветку, чтобы выслушивать ее. В обмен она научила нас тайному языку. Она была нашей учительницей, и мы уважали и любили ее за это. Но она не любила нас, она любила вас. Она хотела, чтобы эта любовь возвращалась к ней, не отягощенная вашей жалостью или нетерпением».

То, что я была легкомысленной, поверхностной, упрямой и эгоистичной, не могло извинить серьезность и глупость моего проступка. Я совершила величайшую ошибку для женщины, хорошо знающей нушу: я не приняла во внимание структуру текста, контекст и оттенки значений. Хуже того, моя уверенность в собственной значимости заставила меня забыть то, что я узнала в первый же день встречи со Снежным Цветком. Она всегда была более утонченной и искусной в своих посланиях, чем я — вторая дочь простого крестьянина. Целых восемь лет Снежный Цветок страдала от моей слепоты и невежества. Всю оставшуюся жизнь, которая длилась почти столько же, сколько прожила Снежный Цветок, я испытывала угрызения совести по этому поводу.

Но названые сестры еще не все сказали мне.

«Она старалась угодить вам всеми способами, — проговорила Лотос, — поэтому и занималась постельными делами вскоре после родов».

«Это неправда!»

«Каждый раз, когда она теряла ребенка, вы жалели ее не больше, чем ее муж или свекровь, — продолжала Ива. — Вы всегда говорили, что ее достоинство состоит в рождении сыновей, и она верила вам. Вы говорили ей, чтобы она попыталась снова, и она слушалась».

«Такие вещи полагается говорить, — ответила я. — Так мы, женщины, утешаем…»

«Вы думаете, эти слова могли ее утешить, когда она потеряла ребенка?»

«Вас там не было. Вы не слышали…»

«Попробуй снова! Попробуй снова! Попробуй снова! — насмешничала Цвет Сливы. — Разве вы не говорили этих слов?»

Я не могла отрицать этого.

«Вы требовали, чтобы она следовала вашим советам в этом и во многом другом, — снова вступила в разговор Лотос. — А потом, когда она это делала, вы критиковали ее».

«Вы искажаете смысл моих слов».

«Разве? — спросила Ива. — Она все время говорила о вас. Она никогда не сказала о вас дурного слова, но мы понимали, что происходило».

«Она любила вас, как должна любить лаотун, за то, какой вы были, и за то, какой вы не были, — заключила Цвет Сливы. — Но у вас в мыслях чересчур много мужского. Вы любили ее, как любит мужчина, и ценили ее только за то, что она придерживалась мужских правил».

Закончив один круг, Лотос начала другой.

«Вы помните, как мы были в горах, и она потеряла ребенка?»

«Конечно, помню».

«Она уже была больна».

«Этого не может быть. Мясник…»

«Может быть, это он виноват, — признала Ива. — Но из нее шла черная кровь, она была застоявшаяся, мертвая, и мы так и не нашли плода».

И опять вмешалась Цвет Сливы. «Мы знали ее много лет, и такое с ней случалось несколько раз. Она была уже очень больна, когда вы спели вашу Песнь Оскорбления».

Я больше не могла спорить с ними. Как мне удалось бы оспорить это? Должно быть, опухоль росла очень долго. Это подтверждали и другие приметы: потеря аппетита, бледность кожи, отсутствие энергии в тот момент, когда я принуждала ее лучше питаться, щипать щеки, чтобы они порозовели, и делать все, что полагается, чтобы принести гармонию в дом ее мужа. А затем я вспомнила, как всего две недели назад, когда я впервые приехала сюда после столь долгого отсутствия, она попросила у меня прощения. А я этого не сделала, ни когда ей было совсем плохо, ни перед ее смертью, ни даже тогда, когда самодовольно говорила себе, что все еще люблю ее. Ее сердце всегда оставалось чистым, а мое сердце было сухим и твердым, как старый грецкий орех.

Я иногда думаю об этих названых сестрах — конечно, они все уже умерли. Они должны были осторожничать, когда говорили со мной, ведь я была Госпожой Лу. Но они не хотели дать мне уйти из того дома, не сказав мне правду.

Я вернулась домой и поднялась в мою верхнюю комнату. У меня был наш веер и несколько уцелевших писем. Я растерла чернильный порошок, пока он не стал черным, как ночное небо. Я открыла веер и начала выводить то, что должно было стать моей последней записью.

«Ты, кто всегда знала мое сердце, теперь паришь над облаками в теплых лучах солнца. Я надеюсь, что когда-нибудь мы будем летать вместе». У меня впереди было много лет, чтобы смотреть на эти строчки и делать все возможное, дабы исправить зло, которое я причинила той, кого любила больше всех на свете.

Мои руки слишком стары, чтобы готовить, ткать или вышивать, и когда я смотрю на них, я вижу пятна, выступившие потому, что я прожила так много лет. И при этом не важно, работала ли ты под солнцем на открытом воздухе или просидела всю жизнь в женской комнате. Кожа у меня такая тонкая, что, когда я натыкаюсь на предметы, или предметы натыкаются на меня, кровоподтеки собираются прямо на ее поверхности. Мои руки устали растирать чернила о камень, а костяшки пальцев опухли от письма. На моем большом пальце сидят две мухи, но у меня нет сил прогнать их. Мои глаза — водянистые глаза очень старой женщины — слишком часто слезились в последнее время. Мои волосы — седые и тонкие — выскользнули из-под заколок, которым полагается удерживать их на месте под косынкой. Когда к нам приходят посетители, они стараются не смотреть на меня. Я тоже стараюсь не смотреть на них. Я слишком долго живу на свете.