Мы вышли из храма в свет прекрасного дня и направились к ларьку, где продавались нитки. Уже в течение двенадцати лет мы подбирали здесь цвета, которые, по нашим представлениям, могли дать толчок нашим художественным идеям.

Снежный Цветок выбрала несколько оттенков зеленого цвета и дала мне на них посмотреть. Здесь были нитки ярко-зеленые, как весенняя трава, блекло-зеленые, как жухлая трава, землисто-зеленые, как мох после дождя, тускло-зеленые, как листья деревьев перед тем, как на них начинают появляться желтые и красные следы увядания.

«Давай завтра по пути домой остановимся у реки, — сказала Снежный Цветок. — Мы будем сидеть и следить за облаками, плывущими над нашими головами, слушать, как вода бьется о камни, вышивать и петь вместе. И, таким образом, наши сыновья будут иметь изящный и тонкий вкус».

Я поцеловала ее в щеку. Иногда, вдали от нее, я позволяла своим мыслям забрести в темные уголки, но сейчас я любила ее, как и прежде. О, как мне не хватало моей лаотун!

Наше посещение Храма Гупо было бы неполным без завтрака у продавца таро. Старик Цзо ухмыльнулся своим беззубым ртом, увидев нас с животами. Он приготовил для нас особое блюдо, соблюдая все ограничения, необходимые в нашем положении. Мы наслаждались каждым кусочком. Затем он принес наше любимое блюдо — таро в карамели. Мы со Снежным Цветком болтали и смеялись, будто мы были двумя легкомысленными девчонками, а не замужними дамами, которым скоро предстоит родить.

Этой ночью на постоялом дворе, переодевшись для сна, мы со Снежным Цветком улеглись в постель лицом друг к другу. Это была последняя ночь, которую мы могли провести вместе до того, как станем матерями. Мы уже выучили столько уроков относительно того, что нам следует и чего не следует делать, и как это может повлиять на наших еще не родившихся детей. Если мой сын мог отозваться на нечестивые речи, или на него могло повлиять прикосновение белого камня к моей коже, тогда он, конечно же, должен был почувствовать мою любовь к Снежному Цветку.

Она положила свои руки мне на живот. Я сделала то же самое, положив свои руки на ее живот. Я привыкла к тому, что мой малыш лягается и толкается изнутри, особенно по ночам. А теперь я почувствовала, как ребенок Снежного Цветка поворачивается внутри нее под моими руками. В этот момент мы были так близки, как только могут быть близки две женщины.

«Я счастлива, что мы вместе», — сказала она, проводя пальцами по тому месту, где была коленочка или локоток моего малыша.

«Я тоже счастлива».

«Я ощущаю твоего сына. Он сильный. Прямо как его мать».

Ее слова заставили меня почувствовать себя гордой и полной жизни. Ее пальцы остановились, и снова она положила на мой живот свои теплые ладони.

«Я буду любить его, как люблю тебя», — сказала Снежный Цветок. Потом, как всегда, она положила руку мне на щеку и не убирала ее, пока мы не заснули.

Через две недели мне исполнится двадцать лет, скоро родится мой ребенок, и начнется моя настоящая жизнь.

Я была рада, что сын Снежного Цветка родился здоровым, и надеялась, что так будет и впредь, ведь жизнь в нашем уезде — очень хрупкая вещь. Мы, женщины, надеялись, что хотя бы пятеро из наших детей достигнут взрослого возраста. Для того чтобы это произошло, мы должны были рожать каждые год или два. Многие дети умирали из-за выкидышей, при рождении или от болезней. Девочки — слабые от плохого питания и недосмотра — всегда были слишком уязвимы. Мы либо умирали совсем юными — от бинтования ног, как умерла моя сестренка, при родах или от слишком тяжелой работы при слишком плохом питании, — либо мы переживали тех, кого любили. Маленькие мальчики, такие драгоценные, могли умереть так же легко: их тела были слишком хрупкими, чтобы укорениться в этой жизни, а души слишком притягательными для духов загробного мира. Уже став мужчинами, они подвергались риску заражения из-за порезов и ран, могли отравиться едой, они умирали от трудной работы в поле, гибли в дороге, или же их сердца не выдерживали напряжения, если им приходилось следить за всем хозяйством. Вот почему у нас так много вдов. Однако первые пять лет жизни — самые хрупкие и у мальчиков, и у девочек.

Я тревожилась не только за сына Снежного Цветка, но и за своего ребенка. Тяжело было все время бояться и не иметь рядом никого, кто мог бы ободрить и утешить меня. Пока я находилась в своем родном доме, моя мать была чересчур занята тем, что старалась усилить все традиционные ограничения, вместо того, чтобы дать мне хоть какие-нибудь практические советы, а моя тетя, чьи несколько детей родились мертвыми, старалась полностью избегать меня, дабы ее злосчастье не коснулось меня. Теперь же, в доме моего мужа, у меня вовсе не было никого. Муж и его родные, конечно, беспокоились о благополучии ребенка, но, казалось, никто из них не волновался из-за того, что я могу умереть, рожая им наследника.

Письмо Снежного Цветка стало добрым знаком. Если роды прошли легко для нее, то, конечно, мы с моим ребенком выживем тоже. Это помогло мне убедиться в том, что, хотя мы жили теперь своей новой жизнью, наша любовь друг к другу не уменьшилась. Она стала еще сильнее, когда мы вступили в наши годы риса-и-соли. В наших письмах мы делились своими испытаниями и победами, однако были обязаны соблюдать определенные правила. Как замужним женщинам, живущим в домах своих мужей, нам следовало оставить девические привычки. Мы обменивались письмами и выражали свои мысли при помощи определенного набора слов. Отчасти мы вынуждены были это делать потому, что были чужими в домах наших мужей и занимались изучением обычаев своих новых семей. Отчасти потому, что не знали, кто может прочитать наши послания.

Мы должны были быть осмотрительными в своих словах. Мы не могли написать ничего чересчур негативного о нашем окружении. Это тоже было трудно, потому что сама форма письма замужних женщин включала в себя обычные жалобы — мы такие никчемные, бессловесные, измученные работой, тоскующие по дому и печальные. Предполагалось, что мы должны говорить о своих чувствах, не будучи при этом неблагодарными, толстокожими и не помнящими родства. Любая невестка, которая написала бы истинную правду о своей жизни, навлекла бы позор как на свою родную семью, так и на семью мужа. Поэтому мне и пришлось ждать, пока они все умрут, прежде чем написать свою историю.

Мне просто повезло, что ничего плохого сообщать не приходилось. Когда состоялась моя помолвка, я узнала, что дядя моего мужа — цзиньши, императорский чиновник самого высокого уровня. Пословица, которую я слышала в детстве: «Если кто-то становится чиновником, то все кошки и собаки в его семье попадают на небеса», теперь стала понятной. Дядя Лу жил в столице, предоставив заботиться о своих владениях Господину Лу, моему свекру, который чаще всего покидал дом до рассвета, обходил поля, разговаривал с крестьянами о посеве и урожае, проверял систему полива и встречался с другими старейшинами в Тункоу. Ответственность за то, что происходило на полях, целиком лежала на его плечах. Дядя Лу тратил деньги, не думая о том, откуда они текут в его сундуки. Он так преуспевал, что два его младших брата жили в своих собственных домах по соседству, хотя и не в таких красивых, как дом моего мужа. Они часто приходили пообедать вместе со своими семьями, а их жены почти ежедневно заходили к нам в нашу верхнюю комнату. Иными словами, все в семье Дяди Лу: собаки, кошки и так далее, вплоть до пяти большеногих служанок, живших в комнатах за кухней, — получали выгоды от его положения.