— Во, во… заблудился. Да от страху в штаны напустил… С бухты-барахты, что ли, вспомнил-то?.. Сдрейфил, сдрейфил, — не то что поддразнивает, а будто заставляет согласиться с собой Мишка.
Ясно, как божий день, что у самого Мишки поджилки задрожали. Недаром ведь он коровьими глазами смотрел на эту охапку соломы, будто сожрать ее хотел. Мишка лез на ссору — он задумал улизнуть на трактор.
Борьке надо бы умаслить уступкой своего напарника, чтоб он не убежал, остался, да обида взяла.
— Сам ты трус! Забыл, как летом от ужа дал деру?
Мишка только этого будто и ждал.
— Ах так! — завопил он. — Посмотрим, какой ты смелый. Посмотрим.
Зуб цапнул свой излохмаченный портфелишко и шмыганул за дверь.
В окошко было видно, как он догнал только что стронувшиеся с места сани, как несколько пар рук ухватились ему за шиворот, помогая вскарабкаться; куртка у Мишки задралась кверху, открыв зад.
Дать бы по этому трусливому заду хорошего пинка. А что? Нагнать сани… Нагнать и дать… И самому потом уж в санях ехать. Ведь не выпрыгивать же после пинка, а то скажут еще, что Мишкиной сдачи испугался…
Дядя Толя включил правую фару (левая второй год как сломана), веничек света в один миг смел темноту с избы, стоящей на повороте дороги, да так чисто смел, что трещины на избяных бревнах разглядеть можно было. И снова изба в темноте, а веничек маханул на другую. Еще пять изб, а там — ищи ветра в поле… Самое время — выскочить, дунуть во весь опор…
Мишка, наверно, уже сидит на соломе. Кто тянул его за шиворот в сани, того и согнал. Мишка бережет свой курдюк. Сидит, пожалуй, и ждет не дождется, когда Борька нагонит трактор. Зубу это на руку. Не потому, что Борьку жалко, как пойдет он, Борька, один. А потому, что ребятишки, когда узнают, что к чему, обзовут Зуба трусом и предателем. Может быть, даже устроят ему пятый угол. Борька представил, как в тесном коридоре школы от стенки к стенке, с рук на руки будет летать Мишка, и даже будто услышал ребячьи приговоры: «За Борьку тебе, трус! За Борьку! За Борьку!..» И не побежал. А сел, снял валенки и стал перематывать портянки, — дорога дальняя…
* * *
Семикилометровый поход от школы до своей деревни, обязательно ночью и непременно лесом (правда, в их деревню и не было нелесной дороги), затеяли вместе, благо, что сидели за одной партой. Первый придумал Борька, но Мишка сразу согласился, а когда готовились, так оказался даже шустрее. Мишка, чего уж греха таить, был выдумщиком и артистом. Ему ничего не стоило расковырять больной зуб, закрасить кровью тряпицу и перевязать ею указательный палец на правой руке (болит, мол, спасу нет) и не писать целую неделю.
По-Мишкиному выходило, что перво-наперво надо усыпить бдительность тракториста дяди Толи, когда он подъедет к школе в субботу вечером. Да чего там усыплять-то?! Ведь дядя Толя давно приучен к тому, что его сани загружаются в одну минуту только одним грузом — соскучившимися по дому ребятишками. По головам он их никогда не считал.
Потом надо было незамеченным дождаться ухода трактора и наступления темноты. Попадись на глаза уборщице тете Уле — все, скандал. Не поверит, что решили так, мол, и так, а подумает, что остались в школе что-нибудь своровать или, еще пуще, поджечь, как она говорит, зданью.
Тетя Уля — старуха себе на уме, она даже директора может, хоть и за его, директорской, спиной, но громко, обозвать барином. Дескать, что ему, — языком потрепал, да и к женке своей под бок, а мне тут — вывози грязь — не вывезешь. Работы у нее, и правда, было много. Она и завхоз, и уборщица, и заготовитель дров на зиму, и посудомойка в школьном интернате. И еще у нее была обязанность, самая немилая — подавать звонки с урока и на урок медным, с прозеленью от времени колокольчиком.
У тети Ули не было часов, а за работой времени не наспрашиваешься. Часто она опаздывала со звонком, часто торопилась, директор, постукивая ногтем по стеклу своей ручной «Победы», делал тете Уле замечания, она зеленела от обиды, как тот медный колокольчик.
Особенно сварливой бывала уборщица осенью и весной. Тогда ребятишки удивлялись: чем больше она поджимала губы, тем больше неслось из них ругани и проклятий. На школьном дворе пилили заранее привезенные дрова, кололи и складывали их в поленницы. Хотя на уроках труда и выходили к дровам ребятишки, облегченья иль там радости для тети Ули не прибавлялось. Ребятишки могли сломать ее лучковку, сложить кривую поленницу, оттяпать себе палец. Что оттяпает и без пальца парнишка останется, — это для нее, похоже, и не страх великий, — сам подставил, сам и отрубил, а что ее, тетю Улю, «затаскают за этого дьяволенка», — вот отрава.
Но и тетю Улю Борька с Мишкой обхитрили. Пока она звякала ведрами в интернате, они отсиживались в школе, как только перешла в классы, — шмыгнули в интернат.
Надо было еще перехитрить волков, которых они ожидали встретить в лесу на дороге. Борька от охотников слыхивал, что волк за версту чует запах пороха и боится его. Значит, надо взять с собой пороху, хоть немножко. Но куда его положить? В карман? Это так просто…
Борька загодя надорвал подкладку ушанки, вытащил клок ваты и в образовавшееся гнездышко всыпал дымного пороха. Подкладку зашил, как и было. У Мишки шапка новая, рвать ее он не захотел, потому порох засыпал за козырек. Решили, что и так можно. Припасли еще несколько коробков спичек — волки в придачу огня боятся…
Убежав на трактор, Мишка унес с собой свою часть пороха и спичек. Не догадался Борька отобрать и то и другое. Зазря все пропадет.
* * *
Переобувшись, проверив и даже обнюхав шапку, Борька вышел на улицу. Ночи ждать не стал, потому что уже и так было темно, — а первая темень после дневного света самая темная. Из окон изб через дорогу тянулись неяркие, с размытыми краями полосы света. В окнах предпоследней избы шевелились тени. Кто-то распахнул дверь, — в избе пилили на гармошке. Борька позавидовал тем людям, которые в тепле и все вместе веселятся среди ночи. Ночью им не то, что днем, — совсем без заботы.
У крайней избы на столбе горел фонарь. Тень Борькиной головы выскользнула откуда-то из-под ног, показалось приплюснутое и оттого широкое туловище, потом — коротенькие толстые ножки. С каждым шагом тень вытягивалась, раскачивалась, подпрыгивала головой на все более темнеющем снегу, теряла свои очертания. Борьке так хотелось сохранить свою тень, так цепко вглядывался он в ее пропадающие контуры, что она уже в совершенной темноте показалась упавшим светлым столбом на ногах-пасынках. Но это был какой-то обман, и он пропал внезапно.
Леса еще не было, дорога шла открытым местом. Справа, под крутым спуском, лежала широкая пожня, без кустика, без стогов, с петляющей по ней речкой, которая скрыта от глаз снегом и темнотой. Отсюда опасности ждать нечего. Пока «кто-то» с пожни к дороге будет карабкаться по глубокому снегу в гору, Борька услышит шебаршанье и успеет где-нибудь притаиться. Он даже не то что шепотом — про себя не смел волков называть сейчас волками. Ему казалось, что назови он их просто «кто-то», и это будет не так обидно для них, может быть, пропустят его.
Слева — поле, оно скатывается к дороге, за ним глаз да глаз нужен, долго ли скатиться… Борька следил за полем, а ноги шли и шли, и вот уже под валенками перестала позванивать ледяная крошка, кончил повизгивать плотный снежок, звуки стали мягче и глуше — шорох и скрип. Начинался лес.
Перед Борькиными глазами вдруг вырос черно-белый «кто-то». Борька остановился, как вкопанный, но валенок скользнул по санной колее, и Борька упал. Мгновенно вскочив на ноги, глянул в «ту» сторону. Черно-белый стоял на месте…
И отлегло от сердца. Это был высокий пень. Борька вспомнил, как осенью за него прятались, когда по дороге из школы играли в разбойников. Удивился, вот, дескать, как бывает: днем все знакомое и преданно-свое — полянка ли, лес ли, пень ли этот, а как только придет ночь, так все станет не твоим, — боязным. А ведь все таким же остается: полянка — полянкой, лес — лесом, пень — пнем. Утром-то они такие же, как были вчера. Вот закавыка! Значит, они и ночью такие же, и бояться тогда, пожалуй, нечего.
