Деревня Огарково пережила деда Огарыша всего лишь на тридцать лет — попала под укрупненье.

Теперь мы живем а Сухолжине. Жить, конечно, стало сытней, но ленивей: газ вместо русских печей, холодильники вместо погребов, телевизоры вместо гуслей и так и далее. Но ведь и в Огаркове все б это было. А что было в Огаркове, того никогда не будет в Сухолжине.

Поля — в раме лесов, среди полей — печальный пустырь с одичалыми палисадниками и забурьяненными пепелищами. Это все, что осталось от Огаркова. Рядом с моим родовым пепелищем по осени запоздалым, огарковским пожаром пламенеет рябина. Однажды я согнал с нее незнакомого парнишку. Он не гроздья рвал — обламывал ветки, чтоб быстрей до дела.

— Дяденька! Да ведь ничейная она теперь, — слышу до сих пор его голос.

Может, и правда, ничейная она теперь?..

Рядом с моей новой избой стоит сосновый смолистый пень в два обхвата. Я посматриваю на него, и душа радуется: не надо теперь думать о растопке — вот она, в трех шагах от поленницы сырых, слюнявых в печи, осиновых дров.

Одно удерживает меня: под этим пнем, между двух толстенных, вылезших из земли корней, муравьи построили себе бурый высокий дом. Я их сосед, мы живем мирно, ни они меня не трогают, обходят мою избу стороной, ни я их тем паче. Иду мимо, обязательно спроведаю соседей, подивлюсь в который уж раз их умельству. Ведь сколько тысяч бревен, надо понимать сосновых иголок! И накладены-то друг на друга вроде бы как попало: вдоль, поперек, в кресты, стоймя, не зажаты между собой так, что отдельную иголку ни за что не вытащишь, будто на клей посажена. А окон-то, воротец, дверей, балконов! Пройдет дождь — муравейник сухой. Вода скатится на землю — внутри зданья порядок, ни тазов, ни ведер не подставляли.

Молодцы соседи, ничего не скажешь. Только и пень хорош. Отколупнуть две-три щепки от его бока — не надо охапки дров. Что за оказия смоловые дрова! Вспыхивают от одной спички, гудят в печи и трубе с таким задором, будто радуются, что горят; а горят-то долго, жарко, без трескотни и искр, не в пример дровам еловым, а что сажи от них в дымоходе много — наплевать.

Дождался я заморозков, когда муравьи ушли до весны из своего небоскреба в подземелье, под корни, взял топор и, не перекрестя лба, приступил к делу.

Да не тут-то было. Топор отскакивает от пня, будто он чугунный. Стучал-стучал, взмок, а до самого ствола не добрался еще — рубил наросты смолы. Экая силища у мертвого пня! Тут когда-то давно (никто и не помнит, когда) стояла сосна, не меньше чем вековая. Взяли и спилили ее — побоялись, видно, что упадет да раздавит чью-нибудь постройку. А пень-то! Неужели он не почувствовал, что уже без головы: все гнал и гнал из земли по корням, через себя, вверх соки. Куда же вверх, когда верха не стало? Вот и остывали они на срезе, переливались через край, текли по обрубку ствола вниз, к земле, из которой вышли, каменели коряво наростами, утолщая и без того толстенный пень.

Вошел-таки топор в древесные волокна, тоже пропитанные смолой и зачугуневшие. Можно было скалывать сверху первую чурочку. Я размахнулся что есть силы и ударил. Топор увяз — ни туда и ни сюда. Раскачивал его, раскачивал, вверх-вниз, из стороны в сторону — все напрасно.

Кончил тем, что сломал топорище.

Жалко его — оно служило мне долго, отполировалось в руках до черного блеска, истончилось в ходовых местах, опять же от рук. Никогда б не подумал, что ладони тверже зарудевшей березы.

А топорище ладное было, работы старого мастера, теперь уж покойничка дедка Помаша (у него ходкое словцо было «понимаешь», слетало с языка поминутно и скороговоркой — «помаш»). Даровитый был плотник. Избу его недавно разбирали, так ни одного гвоздя в дереве не нашли. Крюки, на что двери навешивают, и те из еловых сучков-загогулин.

Между делом Помаш вытесывал целые поленницы топорищ по заказу лесопункта. Насчет поленниц тоже нисколько не вру — сам видел. А что ему стоило! Взял в руки тяжелое березовое полено — через минуту бросил в кучу звонкое топорище. Но то — заказ оптовый. Индивидуальный — сложнее.

— На што те, помаш, топоришшо-то? — спросил он меня, когда я принес ему новый топор.

— Как на что? На топор.

— Ясно, што не на заднё место. Дрова колоть — одно топоришшо подавай, потолшше да подлиньше. Стены тесать, дак сразу два надо и оба кривы: одно — в леву сторону, Друго — в праву. Плотницкой топор — тут полегше, пофигуристе, штоб не то што руки́ — мизинца слухался.

Был я молодой тогда — не запасливый хозяин да и не плотник еще. Откуда мне было знать такую номенклатуру топорищ. В кладовке валялся колун для дров, а у топора, какой был на все случаи, лопнула щека. Вот и купил я новый из недавнего завоза партии топоров, кованых, правда, не холодной штамповки, как теперь.

— Дай-кось гляну, — спросил Помаш мою покупку.

Принял он лезьво на ноготь, к уху поднес.

— Мягковат никак?

Сызнова испытал.

— Ничего, помаш, топор. Токо на наждаке не точи. Загубишь! Отпустишь, а то и сожжешь к едрене бабушке.

Еще разок принял на ноготь, послушал, покрепче похвалил, будто присуха в топоре нашлась для старика.

— Славной топор! Будешь ухаживать, как за Лизкой своей, дак дерево рубить-тесать без шума можно, как сливошно масло резать.

— Ну!.. — не поверил я.

— Вот те и ну, баранки гну. Бывает и острой топор, а в дерево с хрустом лезет… Мой вон без шума работает. Олексеевской ишшо. Пьяненькой дурачок был — за сто рублев продал. С похмелья кинулся выкупать — и за триста не взять. Три дни на дому у нового хозяина без копейки отработал, денег ишшо впридачу сунул, тогда токо возвернул потерю. Да-а-а… У кажинного топора своя душа. Хороша душа — береги, штоб никому, хоть министру плотников. Вон анблема есть — запорожец голой сидит, все пропил, а сабля при себе. Ни за како золото не отдаст. Топор-то для плотника чем хуже?.. Дак како те топоришшо? Буднишно, празднишно?

— Давай, дедко, такое, чтоб все можно было делать.

— Хитрой Митрий… Ну-кось, дай руку.

Протянул я ладонь на всякий случай, зачем, думаю, ему моя рука, гадать, что ль, собрался.

— Та-а-ак… Короткопалая, но широко-онька. Ничего рука, топор, помаш, не выронит. Ланно, приходи завтре до наряда.

Наутро Помаша я не захватил, куда-то усвистал уже раностай, но топор мой был воткнут в сосновый кляч на видном месте, чтоб я его сразу оприметил.

Диво было, а не топор. Лезьво на точильном камне обработано — смотрись, как в зеркало, жальце направлено брусочком, боязно даже было — не порезаться бы. Ведь не просил его, старого, точить, речь вели только о насадке. Ну, о топорище-то я уж и не говорю, так оно и влипло в ладони, недаром Помаш мою руку смотрел.

Через Помаша я и плотником сделался — инструмент судьбу мою определил. Хороший топор всему делу голова, если, конечно, руки не корявы да мозги не набекрень.

Тем топором я в плотницкой бригаде с десяток лет отмахивал и избу себе срубил. Стал он легче и меньше — полтопора, считай, об дерево сносил, полегчало и топорище. Да где теперь оно, бросил вон в дрова, смешной без топора, замызганный кусок дерева.

Эх, дедко, дедко! Нет теперь тебя, некому за деревенскими топорами поухаживать — ни из кнутовища топорища, ни из блохи голенища. Не первым я поминаю так старика. Лет-то уж сколько прошло!

Делать нечего, стал я новое топорище гоношить. Перерыл весь свой дровяник, березовое полешко отыскивал — напрасно время потратил. Хоть и живем по-прежнему в лесу, но дрова теперь возим не из леса — с лесозавода горбыль выписываем. А он сплошь осиновый да ольховый, ради смеха одна бы хоть березовая горбылина. Так, конечно, удобней, если деньги есть (у кого их, правда, сейчас нет).

Да зачем, думаю, мне полено искать, когда готовое топорище одолжить можно. Пошел я к нынешнему старику, Борису Ивановичу, так, мол, и так, выручай, лопнула Помашева работа.

— Нету, — говорит, — топорищев. Спросу нет, значит, и предложенья нету. А солить их? Так лучше грузди солить, они скуснее.