Я хотел было заглянуть вовнутрь гудящего здания, но, видя, что мельник не в духе, поспешил на плотину, к водяному колесу.

Стиснутая дощатым желобом, вода с силой ударяла в толстые дубовые лопасти, бурлила, пенилась, издавая стонущий рев. Водяная пыль, поднимавшаяся над колесом, загоралась на солнце радугой. От долгого пристального гляденья на крутящееся колесо начинало казаться, что вся мельница с плотиной и прибрежным лозняком плывут куда-то вверх по бурлящей реке.

Вдруг мое внимание привлек ястреб-рыболов, коричневато-бурый, с метровым размахом крыльев. Он летел низко над водой навстречу солнцу. Его тень все время оставалась сзади. Вот птица опустилась ниже и каким-то неуловимым движением рухнула к воде. Мгновенный всплеск крыльев — и в ее вытянутых когтистых лапах забилась, заблестела на солнце рыба. Ястреб легко взмыл вверх и метнулся к бору.

— Вот и попалась бедная рыбка, — услышал я певучий женский голос.

Обернувшись, я увидел удивительно красивую женщину в пестром, городского покроя платье. Она стояла так же, как я, у перил мостика и внимательно глядела на темную сторону бора, туда, где скрылся хищник.

Женщина держала в правой руке небольшую корзинку, сплетенную из свежих ивовых прутьев, накрытую полотенцем. Я сразу догадался, что это и есть мельничиха, о которой мне говорила балыковская девушка.

— Он почти каждое утро в одно и то же время ловит рыб, — проговорила она тихо, кивая головой в сторону улетевшего ястреба.

В голосе женщины слышался какой-то чужой, незнакомый для наших мест певучий оттенок.

Не сказав больше ни слова, она пошла к мельнице, легко ступая маленькими ногами в синих прорезиненных тапочках.

У ворот ее встретил муж. Они о чем-то весело поговорили и пошли берегом вниз по реке.

У густого вяза, где недавно разбойничал ястреб, мельник сошел к воде и, сняв рубаху, долго мыл свое смуглое, по-юношески сухощавое тело.

А вечером у костра за чаем дед Трофим завел разговор о мельничихе.

— Привез он ее откуда-то с юга, с самого Черного моря… Души в ней не чает, да и она хоть и моложе его, а так целыми днями вокруг мужа вьется. Любит, значит, тоже…

Дед закашлялся, отставил кружку с чаем в сторону и принялся ворошить угли суковатой палкой.

— Гордая она, на наших деревенских баб не похожа, — снова заговорил он. — Только видно, что скучно ей в лесу одной-то, вот она все время и крутится на людях, у мельницы.

В эту ночь, лежа на телеге и глядя в звездное небо, я почему-то долго думал об этой женщине.

Стреноженные кони, шумно отфыркиваясь в темноте, били копытами землю. Где-то далеко за лесом глухо прогремел гром, но вспышки молнии не было видно.

Засыпая, я старался представить лицо женщины, но воображение рисовало только одни ее большие серые глаза да детский изгиб губ с ямочками по краям.

Проснулся я поздно, когда уже над лесом высоко поднялось солнце. Обоих дедов возле телеги не было, — видимо, они ушли к мельнице, где в эти утренние часы проходила своеобразная сходка, на которой люди узнавали друг от друга все районные новости.

Мне захотелось искупаться. Берегом я прошел далеко вниз, за мельницу. Вскоре у поворота реки мне попались два рыбака, тянущие на заросший осокой берег тяжелый бредень. В одном из них я узнал нашего попутчика, силача Федора.

Мелкие рыбки проскальзывали сквозь ячейки бредня, бились в траве и вместе с мутными ручейками скатывались в реку.

Пожелав рыбакам удачного улова, я пошел тропинкой еще ниже, к буйно разросшимся кустам.

Черемуха росла над обрывом, почти у самой воды. Река в этом месте была неширокой, а на том берегу желтела манящая солнечная полоска песка.

Я зашел в заросли черемухи и стал раздеваться. Вдруг до моего слуха с противоположного берега донеслась тихая девичья песня. Я насторожился, замер. Несильный, но приятный голос выводил:

Раздвинув осторожно кусты, я увидел спускающуюся по отлогому берегу мельничиху. Она была в коротком цветном халатике, с полотенцем через плечо. Сойдя на песок, женщина умолкла и, сняв с ног тапочки, босиком подошла к воде. Стройная, тоненькая, она сейчас походила на девочку-подростка, любующуюся своим отражением в речном зеркале.

Оглядевшись по сторонам и убедившись, что вокруг никого нет, женщина сбросила на песок халатик и, обнаженная, застыла под лучами нежаркого утреннего солнца. Я никогда не думал, что женское тело может быть так красиво. Молочно-розовое, оно, казалось, само испускало невидимые лучи. И не было в этой девической беззащитной обнаженности ничего греховного, порочного. Она покоряла своей чистотой, целомудрием, вызывала восхищение законченностью округлых линий плеч, бедер, колен. Какой-то странный холодок изумления, смешанный с испугом, защекотал мне сердце. Казалось, что, смотря на обнаженную женщину, я совершаю постыдный поступок, и в то же время не мог заставить себя отвести от нее взгляда.

Женщина бесшумно зашла в воду и так же бесшумно поплыла навстречу течению.

«Русалка, — мелькнуло у меня в голове, — такие в старину заманивали в воду добрых молодцев».

Со стороны мельницы чуть слышно долетел разговор рыбаков. Над водой слова доносились отчетливее, громче. Их, видимо, услыхала женщина, тотчас же повернула и быстро поплыла к берегу.

Голоса рыбаков приближались. Боясь быть застигнутой врасплох, женщина наскоро вытерла полотенцем освеженное водой тело, привычным движением надела халатик и бесшумно исчезла, растворилась в прибрежных кустах.

Я долго и неподвижно сидел в своем укрытии, боясь громким вздохом или неосторожным шорохом выдать себя, а когда рыбаки почти поравнялись со мной, прыгнул с обрыва в реку и саженками поплыл на противоположный берег.

На сыром песке у кромки воды видны были следы маленьких женских ног. Я почему-то перешагнул осторожно через них и растянулся на теплом песке, щурясь от солнца.

Разросшаяся дикая смородина у берега источала терпкий, дурманящий запах. На толстой осине, наклонившейся над водой, даже в утреннем застывшем воздухе дрожала и трепетала листва, сверкая серебряной изнанкой на солнце. Неугомонные птицы заливались вовсю, радуясь ясному утру.

На обратном пути я опять увидел на старом месте, под вязом, мельника и мельничиху за завтраком. Мужчина полулежал на боку, опираясь на локоть. В расстегнутом вороте рубахи виднелась сильная волосатая грудь. Черные, с легкой проседью волосы мягкими кольцами свешивались на лоб. Из-под густых бровей глядели зеленые, по-юношески горячие глаза. Сейчас мельник выглядел не таким старым, как он показался мне при первой встрече.

Женщина сидела спиной к стволу дерева, неловко поджав под себя ноги в синих тапочках. Она аккуратно разостлала полотенце, выложила хлеб, яйца, сало, поставила бутылку с молоком. Глаза ее светились любовью и счастьем. Поравнявшись с ними, я пожелал им доброго утра и почему-то смутился, когда в ответ услышал те же слова, сказанные женщиной.

Позже, лежа в тени под телегой, я долго думал о мельнике и его жене. Юношеское воображение рисовало мне их счастливую, красивую жизнь, ничем не омраченную, ясную, как это лесное утро. И думалось мне, как хорошо жить на земле, когда рядом с тобой живут такие счастливые люди.

Цыган из Озерок появился на мельнице в полдень. Сначала мы услышали громкое тарахтение телеги по лесу, затем донеслась на непонятном языке протяжная рыдающая песня, и вскоре мы увидели его, сидящего на мешках и сдерживающего серую в яблоках, сильную лошадь. Был он не по-цыгански голубоглаз, с шапкой белесых волос на голове. Он легко соскочил с телеги, подошел к рузановским мужикам, занявшим за нами с утра очередь на помол.

— Добрый день, земляки! — сказал он певучим голосом и улыбнулся по-детски открыто, доверчиво. Мне показалось, что я уже давно знаю этого человека, хотя видел его первый раз.