Баврину не ответили, потому что в ветровом стекле, в широкую сохраненную Опенышевым отдушину, можно было различить слабое свечение над горизонтом.
— Колонна возвращается, — уверенно произнес Брусов. — Спасибо дорожному мастеру, который не поленился пробить «карманы».
Они пили чай и жевали подстывшую колбасу, клали на хлеб тушёнку. И следили, как разгорается белесое зарево, приближается и вдруг бледнеет. Однако начали четко просматриваться фары ведущего автомобиля, слышен рокот моторов. Колонна шла на малой скорости, водители соблюдали интервалы между автомобилями. Казалось, что в тундре движется долгий поезд и вот-вот загрохочут колеса на рельсовых стыках, вырвется вперед, в клубах морозного пара, тяжелый тепловоз.
— Порожняком идут, — сказал Брусов, — трудно будет.
— Ничего, — заверил его Олег. — Во-первых, их много, а во-вторых, ночью мороз крепче.
Показалась луна. Она всходила торопливо, словно желала светить колонне. Порожние грузовики, проходя мимо «кармана», погромыхивали бортами, сигналили, желая коллегам счастливого пути. Проследовал последний без света в кабине, словно прихрамывая догонял своего ведущего. Брусов и Баврин заторопились…
По сторонам зимников лежала ровная тундра, посыпанная редкими, словно металлическими, блестками. Показывались тундровые колки, погребенные сугробами, и береговые полосы камыша и осоки.
Олег устал и напевал, чтобы взбодриться. Водитель никогда не устает, бывает — утомляется.
Немела поясница, точно Баврин работал в наклон, тяжелыми стали плечи, но эти приметы были знакомы, и он умел менять позу в кабине, помогая телу унять неприятные ощущения. Потом стало казаться, что мотор рокочет где-то в стороне. Он расстегнул полушубок, потер рукавицей помороженную щеку, чтобы стало больно. Шум ЗИЛа, будто идущего рядом — за отвалом зимника, стал явственней. Олег подумал, что засыпает, и стал декламировать: «В последний рейс на буровую, на берег северной реки, колонну ЗИЛов грузовую штаб приказал…» Мотор вроде бы затокотал там, где должен был работать. Олег продолжал: «Верности и боли ты достойна, вопреки обманчивой судьбе, потому так часто и пристойно вспоминаю снова о тебе. В тундре снег румянится с востока. Тишина на день пути вокруг, ты и рядом все равно была далеко — в этом мире сложном и большом». Эти стихи он сочинил Александре, женщине, которая была замужем, которая любит его, и он, наверное, любит ее. «Закурю, пожалуй, сигарету, — сочинил Олег, когда пережидал буран на подбазе. — Будет тишь опять, мороз и благодать. Брошу в небо медную монету, на тебя желая погадать. Знать твои удачи и заботы, большего не надо мне, поверь, в город твой летают самолеты, мне туда заказано теперь…»
И вдруг Олег Баврин подумал, что работа на трассе — это труд, который ему нравится чрезвычайно. Даже усталость, что может лишить сознания, бросить в сон, — своя шоферская особенная усталость. Потом вспоминать приятно и смешно, и страшно бывает. Вон, например, над тундрой — крупная звезда, мерцает рубиново-алым цветом. И висит низко, и точно в том направлении, в котором проложен зимник. Верно, надо считать ее шоферской звездой. Говорят, что настоящий водитель обязательно узнает свою путеводную звезду именно тогда, когда шоферская работа станет его единственной работой в жизни…
Крупная звезда впереди продолжала мерцать колючим рубиновым цветом, увеличивалась в размерах и вскоре совместилась с навигационным светильником на буровой вышке. Тундра вокруг буровой была ровной, залитой лунным светом. Далеко, почти у горизонта, темнело мелколесье.
Вася Брусов долгим сигналом предупредил Олега, что видит буровую, и Баврин тотчас сообщил об этом дяде Опенышеву. И Григорий Григорьевич ответил сигналом, что слышит, доволен.
Николай Ночовный
ПРЕОДОЛЕНИЕ
Шахта «Молодогвардейская» находится почти рядом с городом. Рассказывают: бесстрашная связная Люба Шевцова из партийно-комсомольского подполья «Молодая гвардия» именно в этих местах «голосовала» попутным немецким машинам, добираясь до Ворошиловграда. Она выполняла боевые задания патриотов.
По этой же дороге — теперь прекрасно асфальтированной трассе — едут на работу из Краснодона молодые парни, ровесники молодогвардейцев. Одно из ответвлений трассы через Молодогвардейск ведет на шахту.
Александру Яковлевичу Колесникову, Герою Социалистического Труда, члену ЦК КПСС, бригадиру горнорабочих очистного забоя, на своем веку пришлось работать на трех шахтах, бывать на очень многих у нас в стране и за рубежом. Но проходит день, второй — и все его мысли о родной «Молодогвардейской».
Здесь родился девиз сегодняшнего и будущего: «Ни одного отстающего рядом!» Вобрал он в себя одну из главных предпосылок времени: жизнь — это постоянное движение вперед, она не терпит остановок, замедления.
Первым горняцким учителем Колесникова был товарищ отца Рубан, вторым, уже на шахте «Северной» (пласты на шахте № 4—3-бис, где началась его трудовая биография, вскоре полностью были выработаны) стал Николай Мамай. Он, бывало, говорил членам добычной бригады: «Дело наше шахтерское непростое и нелегкое, оно не только силы требует, но и души, понимания…»
Мамай делал разборы удачных и неудачных дней. Неудачных в первые годы работы Александра Яковлевича на «Северной» было предостаточно. Бригада и шахта недодавали десятки и сотни тонн угля. Что больше всего запомнилось тогда Колесникову? Неудовлетворенность и бригадира, и всей бригады. Всегда что-то мешало: то пережимало пласт, то барахлил компрессор, то крепление не успели подвезти.
Мелкие недостатки в организации труда можно было устранить, но Мамай, да и все члены бригады искали главное звено.
Бригада тогда работала на четырнадцати десятиметровых уступах. Что получалось? Пройдет опытный забойщик уступ до конца и начинает зарубывать «угол» нового, а он, этот злополучный «угол», угля дает мало, а времени отнимает много.
Как же перестроить работу? Пробовали по-разному. Сокращали, например, уступы, чтобы за смену пройти два и, таким образом, перекрыть норму. Но получалось, что за смену необходимо было два раза зарубывать тот «угол». Не у каждого получалось, приходилось посылать в забой дополнительно трех-четырех человек.
Выход они, конечно, нашли. Продлили уступы до четырнадцати метров. Стало на лаве меньше забойщиков, понизилась себестоимость. Но перевыполнение несколькими забойщиками нормы мало влияло на общий успех.
Александр Яковлевич помнит, как Мамай высказал такую мысль: «Вот если бы каждый горняк нарубывал сверхпланово, пусть для начала немного — по одной тонне угля. А для всей шахты, объединения?..»
Инициативу поддержали сначала на собрании бригады, потом — коллектива шахты. В адрес Ворошиловградского обкома партии поступило следующее письмо:
«Мы, дорогие товарищи, хотим высказать свои мысли, как нам, шахтерам, лучше организовать социалистическое соревнование, чтобы быстрее положить конец отставанию угольной промышленности и дать стране больше угля…
На наш взгляд, успеха можно достичь тогда, когда каждый горняк четко определит свое место в соревновании. Скажем откровенно: выходит так, что коллективное обязательство никого ни к чему не обязывает, ведь составляется оно, в основном, в кабинетном порядке, наспех, обсуждается для формы, а чаще всего — просто объявляется во время наряда. За таким формальным обязательством, как правило, не видать человека, его трудового вклада в общее дело.
Что мы предлагаем? Мы предлагаем, чтобы каждый рабочий добычной бригады взял на себя такое обязательство: давать ежедневно сверх нормы — тонну угля. С этих тонн должны складываться обязательства бригад, смен, участков и шахт — обязательства, за которые будут отвечать каждый отдельно и все вместе».
Так, на страницы газет, журналов, в передачи радио и телевидения пришли крылатые слова: «метод бригады Мамая», «начинание мамаевцев», «трудиться по-мамаевски», «мамаевское движение».
